А над песками уже поднималось солнце, и все вокруг заполыхало жаром. Вознесенскому казалось, что песок проник всюду, просочился сквозь одежду, что сама кожа теперь состоит из горячего всепроникающего песка.
— Градусов пятьдесят? — предположил Федулов, закрывая рот косынкой, как это делали басмачи.
— Днем будут все семьдесят, — откликнулись из отряда. — Пекло…
— Что делать будем, товарищ комиссар? Ежели они ушли на Такай-Кудук, то это гиблое дело. Туда двое суток топать.
Вознесенский молчал. Он думал. Голове было горячо не столько от палящего солнца, сколько от обрушившейся на него беды. Когда-то давно, когда делал Асе предложение, совсем не задумывался, сможет ли любить чужого ребенка. Ему была нужна она, остальное было не важно. Позже, когда ребенок стал по пятам ходить за ним и ждать у ворот его возвращения, Алексей тоже не задумывался. Все произошло само собой. Этот пацан вошел в его сердце плавно, как входит в сердце бывший некогда чужим город или река. А теперь Вознесенский думал об одном — Юлька маленький, беспомощный, напуганный. Он плачет, хочет к маме и папе! И он, Вознесенский, должен его спасти, чего бы это ни стоило.
— Караван повернет обратно, а отряд направится по следам басмачей, — приказал Вознесенский.
К концу вторых суток, окончательно выбившись из сил, отряд под покровом ночи расположился на отдых в пяти километрах от колодцев.
Вознесенский выслал разведгруппу. Он не спал, смотрел воспаленными глазами в ночь и на рассвете первым увидел Федулова с разведчиками.
— Около двухсот всадников, — доложил Федулов. — Спят себе у такыров. Колодцы там, юрты. Множество подседланных лошадей, привязанных за ноги к приколам. Не ждут они нас, товарищ комиссар! Не верят, что можем дойти сюда.
— Ударим по ним внезапно, — решил Вознесенский. Затем отозвал Федулова в сторону и тихо сказал: — Костя, найди Юльку. У тебя сегодня одна задача.
— Понял.
В обход стойбища выслали эскадрон. Основные силы отряда Вознесенский повел сам. Шли на сближение с противником, тщательно соблюдая маскировку. Вознесенский думал о Федулове, просил горячо: помоги ему, Господи!
Хотя был совсем не уверен, что там, наверху, станут теперь его слушать — в Среднюю Азию их никто не звал…
Под Федуловым был чистокровный ахалтекинец, резвый и выносливый. Красноармеец пустил коня во весь мах к левой группе юрт. Навстречу выбежал курбаши — Федулов вмиг распознал по одежде. Басмач что-то кричал, беспорядочно стреляя из «маузера».
— Бросай оружие, — внятно произнес Федулов, размахнувшись шашкой. Курбаши упал на колени, пригнулся к земле, выбросил «маузер». — Где ребенок? — так же внятно спросил красноармеец и спрыгнул с коня.
Басмач показал рукой на крайнюю юрту. Федулов выхватил «маузер» и приставил к затылку курбаши:
— Веди!
Кругом творилось невообразимое. Стрельба, кровь, звон сабель, гортанные крики басмачей и мат красноармейцев. Вознесенский удачно атаковал стойбище с тыла и, как ему показалось, не выпустил ни одного басмача. На рассвете младшие командиры привели пленных. Исламбека среди них не оказалось.
— Ушел, стервец, — выругался один из младших командиров. Но Вознесенский не реагировал. Не это его сейчас интересовало.
— Где Федулов?
— Федулов!
— Федулова к комиссару!
Из крайней юрты вынырнул Федулов с мальчиком на руках. Вознесенский чужими ногами двинулся навстречу. Ребенок вцепился в него, ткнулся носом в колючую шею:
— Папка, я домой хочу! К маме…
— Да, сынок. Сейчас поедем.
Отряд подсчитывал свои трофеи. Их было немало — английское оружие, лошади, верблюды. Были и потери. Но комиссару Вознесенскому было все равно. Впервые за много дней и ночей в нем отключился военный и его вытеснил какой-то другой, совершенно ему не знакомый человек. Впрочем, этого человека пришлось поставить на место. Передав сына Федулову, разделил отряд на две группы и тотчас отправился по следам Исламбека.
Все эти дни, ожидая известий о сыне, Ася не спала и не ела. Превратилась в высохшее до срока дерево, почернела лицом. Она стояла у городских ворот и вглядывалась в пыль на дороге, когда увидела всадника с курчавой светлой головой. Впереди сидел ребенок. Увидев мать, взмахнул рукой. Она прислонилась к каменной стене и не смогла сделать ни шагу.
А пару дней спустя Бухару облетела весть — Вознесенский поймал неуловимого Исламбека. Ася отправилась в часть встретить мужа. Она не признавалась себе, но ею двигали не только солидарность с мужем и благодарность за спасение сына. Она хотела видеть Исламбека. Она хотела взглянуть в глаза разбойнику, посягнувшему на ее ребенка.
Со смутным, необъяснимым чувством приближалась Ася к части. Со стороны долины красноармейцы вели Исламбека. Руки связаны за спиной, загорелое лицо наискось изуродовано глубоким порезом. Бритая наголо, черная от загара голова блестит на солнце.
Когда пленный поравнялся с Асей, их взгляды пересеклись. Без сомнения, он узнал ее.
«Жаль, что пожалел тебя тогда», — сказал он ей по-французски.
Из палаток выходили красноармейцы — все хотели взглянуть на знаменитого разбойника.
— Что он сказал? — спросил командир. Ася пожала плечами. Исламбек улыбнулся краешком губ. — Ты уж скажи по-русски, чтобы мы все тебя поняли, — громко предложил командир и тоже улыбнулся. Он был рад редкой удаче — банда, за которой охотились больше года, обезврежена в несколько дней!
Исламбек остановился и прямо посмотрел в лицо командиру. Пленник не выглядел побежденным. Он был на своей земле, и весь пейзаж — горы, высокие узкие тополя позади, поле тюльпанов вдалеке, — все это подходило к его диковатому восточному образу и будто бы поддерживало его.
— Ваша власть недолгая, — сказал он. — Народ не станет терпеть иноверцев. Вас все равно перебьют.
— Ну этого ты уже не увидишь, Исламбек, — громко сказал командир. Сказанное больше предназначалось красноармейцам. Исламбека было не переубедить.
— За меня отомстят, — ответил он.
— Жаль мне тебя, — покачал головой командир. — Мог бы жить как все, с семьей. Как, например, твой брат Арсланбек.
На это арестованный негромко огрызнулся по-своему и гортанно засмеялся.
Асе было неприятно смотреть на пленного, но она не могла оторвать глаз от него. Было что-то зловеще-притягательное в горящем взгляде, от которого веяло ненавистью. И только заметив у дальних палаток Вознесенского, Ася отступила и, отвернувшись, пошла навстречу мужу. Она не могла избавиться от мысли, что Исламбек какими-то нитями теперь связан с ней, с ее сыном, с ее мужем. Что невидимая чаша весов удерживает их всех в равновесии, и убери кого-то с этой чаши, все нарушится, все исчезнет. Не дойдя до Вознесенского, она оглянулась. Пленного увели.
— Вознесенский, его убьют? — спросила она вечером, когда они, по своему обыкновению, гуляли по городу.
— Да.
— Я не хочу. Я не хочу, чтобы его расстреляли. Лучше бы ты дал ему уйти за кордон!
— Что ты такое говоришь, Ася? Он никогда не уйдет, не отступится. Его жизнь в этой борьбе, в этой войне. Раньше с царем воевали, теперь с нами. Это их профессия, образ жизни. Исламбек по-другому не жил никогда. Забудь.
