— Ну да. Это Сильветта Бо. Ты знаешь ее?
— Знакомое имя.
Гийом Ладусет выглядел озадаченным. Впервые с того момента, как булочник начал излагать свою романтическую историю, сваха поднял глаза на друга. Мозг его еще не приспособился к мысли, что речь шла не о владелице замка.
— Должен сказать, эта Эмилия Фрэсс — чудная она какая-то… Зашла тут ко мне на днях и давай прямо с порога нести всякую чушь. Мол, она сроду не читала столь восхитительной поэзии, но у нас с ней не может быть никакого будущего, она-де всегда любила другого — того, кто не ответил на какое-то там письмо, которое она ему посылала. Невесть что несла. Пришлось пригласить бедняжку в подсобку и угостить ее любимым mille-feuille, вроде как это ее слегка успокоило. Думаю, она чересчур много времени проводит одна в своем жутком замке.
Но Гийом Ладусет уже не слушал — он сдернул леску с ноги и со словами «Прости, Стефан, мне надо бежать» сунул ее булочнику. Он не стал забирать помидоры, промаринованные в самогоне из слив, выращенных в собственном саду и отнесенных парню, что ездит по деревням с передвижным кубом для перегонки. Не забрал он и своих куропаток, запеченных в листьях виноградной лозы, что растет прямо над его входной дверью. Равно как и ореховый торт, приготовленный с медом, что он собирал сам на пасеке, занавесившись сеткой. Бросив все, сваха припустил вдоль берега Дроны с такой прытью, с какой только может бежать человек в кожаных сандалиях, купленных в супермаркете на распродаже.
Первые признаки того, что ветер усилился, сваха заметил, когда проезжал мимо «Le Moulin de La Forge»: столы и стулья из зеленой пластмассы вдруг разом поехали к бордюру узкого тротуара. Сворачивая у пастбища влево, в сторону Амур-сюр-Белль, он, к ужасу своему, увидел, что рыжие лимузенские коровы дружно пятятся задом. Зеленоухая кукуруза у деревенской околицы гротескно кренилась из стороны в сторону, точно борясь с разбушевавшимся океаном. А когда Гийом Ладусет затормозил перед своим домом, в окна истерично колотились подсолнухи, с корнем вывороченные из земли…
Если власти и были в курсе того, что Амур-сюр-Белль подвергнется атаке нового мини-торнадо, ее обитателям, разумеется, никто об этом не сообщил. Местная жандармерия призывала каждого добропорядочного гражданина предупреждать об ухудшении погоды, но с точки зрения жандармов под это определение не попадал ни один житель деревни.
Лизетт Робер как раз успела наполнить очередную ванну, когда наверху, точно крышки сотен кастрюль, задребезжала волнистая черепица цвета лосося. Тотчас узнав этот звук, повитуха бросилась закрывать все окна и ставни, ибо хорошо помнила, чем это закончилось в прошлый раз. Убедившись, что все заперто, она решила найти применение подсолнухам, залетевшим в окно гостиной. Отрезав корни, Лизетт Робер поставила подсолнухи в вазу — украсить последние часы своей жизни. После чего заглянула в холодильник, размышляя, чем бы отужинать на прощанье, и пожалела, что не сходила вовремя в супермаркет.
Стуки у двери раздались, когда Лизетт Робер стояла на стуле в кухне и рылась в буфете в поисках чего-нибудь, подходящего столь знаменательному событию, как приближение собственной смерти. Решив, что это стучат стебли кукурузы, которые к тому времени уже взлетали в воздух, она не придала странным звукам никакого значения. Но когда стуки раздались вновь, повитуха — в надежде, что кто-нибудь с более качественно укомплектованным буфетом пришел пригласить ее разделить трапезу в смертный час, — открыла дверь.
Обнаружив на пороге человека из совета, Лизетт Робер мигом забыла о своей досаде по поводу недостатка приличного провианта и пригласила гостя войти. Но такова была сила ветра, что Жан-Франсуа Лаффоре — который одной рукой вцепился в дверной косяк, а другой — в свой портфель из мягкой кожи — вдруг исчез, и понадобилось несколько долгих минут, прежде чем он, шатаясь, снова возник в поле ее зрения. Не медля ни секунды, Лизетт Робер цапнула его за рубашку, втянула в дом и закрыла дверь.
После того как Жан-Франсуа Лаффоре пригладил волосы, заправил рубашку в брюки и извинился за беспокойство, он объявил, что пришел по делам службы. Прижимая портфель к животу, человек из совета объяснил, что получил большое количество сигналов от местного населения о том, что Лизетт Робер продолжает принимать ванны. И хотя сам он всецело осознает, что стояние под душем в пластмассовой кабинке на Пляс-дю-Марш не идет ни в какое сравнение с непревзойденным удовольствием, которое получаешь, сидя в собственной ванне, он вынужден напомнить хозяйке дома, что это запрещено.
Лизетт Робер, проинформировавшая о своих преступных деяниях максимально возможное число односельчан, тотчас признала вину. Она пригласила инспектора наверх и показала последнее из своих правонарушений. Стоя у края ванны и глядя на розовую губку, неторопливо скользившую по теплой воде, она попросила человека из совета учесть еще минимум дюжину подобных проступков с ее стороны.
Они вернулись на кухню, и Жан-Франсуа Лаффоре тут же присел за стол — рядом с подсолнухами, которые Лизетт Робер поставила в вазу, дабы украсить предсмертный час. Вынув из мягкого кожаного портфеля чистый бланк, человек из совета старательно заполнил его печатными буквами, не желая отходить в мир иной, не исполнив служебный долг. Под жуткие завывания в трубе дымохода он попросил Лизетт Робер поставить внизу подпись и дату. Когда оформленный бланк вернулся в портфель, Жан- Франсуа Лаффоре облегченно откинулся на спинку стула и с удовольствием пригубил «пино» из бокала, что налила ему повитуха. И после того как они разделались с двумя банками паштета из дикого кабана и половинкой багета, запивая еду лучшим из всех красных вин, что нашлись в погребе, человек из совета охотно принял предложение Лизетт Робер присоединиться к ней в ванне.
Первым же делом Гийом Ладусет поспешил проверить, как там его матушка. Мадам Ладусет он нашел у нее дома: вытянув голенастые, как у цапли, ноги, старушка сидела на полу в кухне и с предовольнейшим видом доила козу, занесенную ветром в раскрытое окно. Убедившись, что матушка в безопасности, Гийом кинулся вниз по Рю-дю-Шато — той, что действительно вела к замку. Ураган с такой яростью лупил в грудь, что он едва мог дышать.
Нагнув голову, Гийом попытался пересечь двор замка, но ветер схватил его за ноги и шмякнул о выбеленную солнцем дверь. Поднявшись с земли, сваха замолотил по двери кулаками, но ответа не последовало. Чувствуя, что буря вновь норовит оттащить его за лодыжки, он оставил приличия, ввалился в дом и, подперев дверь спиной, кое-как запер ее. Под барабанную дробь гравия, что закручивался волчком во дворе и обстреливал окна замка, сваха громко позвал хозяйку, но никто ему не ответил. По коридору с фиолетовой плесенью, сейчас более напоминавшей по цвету свежую кровь, он прошел в кухню со сводчатым потолком. Медная утварь на крючках грохотала и тряслась, точно бесноватая. Гийом огляделся, но деревянное кресло, сиденье которого сдвигалось, открывая тайник, куда в былые времена прятали соль от сборщика налогов, оказалось пустым. Вернувшись обратно тем же путем, он очутился в гостиной с полом
Под грохот черепицы, что градом сыпалась с крыши во двор, Гийом открыл тяжелые двери оружейной, забитой железными нагрудниками, инкрустированными перламутром мушкетами и старинными двуручными мечами. Но внутри его встретил один лишь смрад поражения. Он спустился в темницу, но во мраке глаза его различили лишь ржавые цепи да царапины на стене. Неожиданно он наткнулся на потайную дверь и очутился в подземном ходе, ведущем в часовню конца XV века, что была отстроена заново руками прокаженных. Но в часовне не оказалось ни единой души, преклонившей колени и молящейся о спасении. Он прошел подземный ход до конца и вышел через маленькую дверцу за дымоходом.
Каменная винтовая лестница, давно нуждающаяся в ремонте, привела Гийома в коридор, увешанный выцветшими гобеленами; обрывки ветра, точно когтями, вцарапывались в трещины вокруг окон. В спальне он опустился на колени — заглянуть под кровать Эмилии Фрэсс, и тут взгляд его упал на листок бумаги. Высохшее на солнце, любовное послание лежало на ночном столике рядом со стаканом подрагивающей воды. Он увидел след от укуса там, где когда-то была его подпись, и еще раз перечитал все, что смог разобрать в расплывшихся кляксах сдобренного ромом creme patissiere. Глаза Гийома скользили по излияниям обожания и благоговения, и невыплаканные слезы страсти, что копились в его душе двадцать
