Мишка с интересом разглядывал татуировку на груди и на руках Кожемякина. Боцман улыбнулся.
– Ты, смотри, себе такой не накалывай, плохая это штука... Из-за нее я чуть однажды не погиб в гражданскую войну... На Волге было дело. Шел переодетый в штатскую одежду с нашими и влопался к белой контрразведке. Злые были они на моряков, насолили мы им немало... Ну, нас тотчас по наколкам и узнали, повели расстреливать. Только один я и спасся – упал за секунду до выстрела, а на меня убитый свалился...
Кожемякин махнул рукой и спросил Мишку:
– Ты что умеешь?
– Плясать.
– А петь можешь?
– Могу и спеть.
– Вот это хорошо, – засмеялся Кожемякин, – а то мне партнера недостает.
Кожемякин вынул из рундука гармонь, повесил на плечо и повел нас в конец гавани, на корабельное кладбище.
Много лежало по берегу старых полузатонувших кораблей. В одном месте мы остановились, и Кожемякин сказал:
– Вот, ребята, вам, комсомольцам, сколько работы: надо эти корабли выводить в море, да так, чтобы они задымили – и не камбузным дымом, а дымом своих широких труб!
С грустью смотрел Кожемякин на старые миноносцы и буксиры, на разбитые крейсера и облупившиеся царские яхты, на мертвые тральщики со сломанными мачтами, смятыми трубами...
Кожемякин опустился на корабельный обломок, расстегнул гармонь.
– Садись, Мишка, – сказал он и заиграл старую морскую песню:
«Восстановим, линкор «Парижская коммуна!» – говорилось в обращении к комсомольцам.
Линкор стоял у стенки в конце гавани холодный, ободранный, с поникшими жерлами орудий, со ржавыми стойками на бортах, помятыми кожухами и раструбами.
Сотни комсомольцев горячо принялись за работу. На холодном линкоре застучали молотки и сверла. Весть об этом разнеслась по всему Кронштадту.
– Не может быть, – говорили многие, – чтобы эти сопляки вывели такой огромный корабль!
«Жоржики» шипели на нас:
– Гляди, комса приехала, флот восстанавливает – подумаешь!
А мы продолжали работать. Линкор должен войти в строй! Мишка трудился вместе с нами, так же был испачкан машинным маслом, так же был утомлен и счастлив.
От усталости мы роняли ложку в бачок с макаронами и тут же засыпали. Товарищи трясли нас за ноги – иначе не добудиться.
Наконец линкор был восстановлен, и мы стали загружать его «черносливом» – так называли тогда во флоте каменный уголь. Под веселую музыку «Ой-ра, ой-ра!» мы носились с полными тачками, от которых летела черная пыль, и шумно вываливали топливо в бункер линкора. В рядах оркестрантов, яростно раздувая щеки, стоял наш Мишка с трубой в руках.
Промыли палубу линкора, вахтенный матрос впервые отбил на корабле склянки[5] в большой медный колокол – рынду. Проиграл горн, и раздалась протяжная команда: «На флаг и гюйс[6], смирно!»
Линкор вступал в строй боевых кораблей Балтийского флота.
Буксир повел «Парижскую коммуну» из гавани.
Жители Кронштадта высыпали на берег. Даже дряхлые старики, опираясь на костыли, вышли посмотреть на оживший корабль.
На рейде буксир отдал концы, быстро отбежал, и линкор, выпустив из своих широких труб огромную струю настоящего – кочегарного – дыма, загудел, развернул жерла двенадцатидюймовых орудий и полным ходом пошел в море.
Гранитные стенки Кронштадта вздрогнули от громовых криков «ура!»
Вскоре нас всех расписали по кораблям.
Пашка в синей спецовке орудовал у машин, Левка стрелял из минных аппаратов торпедами. А я спускался на дно и работал по подъему затонувшего в шторм судна «Эрви» и старого крейсера «Память Азова», потопленного миной английского катера в 1919 году.
И маневры, и служба на кораблях не выходили за пределы «Маркизовой лужи» – Финского залива. А нас тянуло в открытое море.
Однажды Левка прибежал ко мне возбужденный и заорал:
Давно уже поговаривали в Кронштадте о предстоящем далеком плавании крейсера «Аврора» и учебного судна «Комсомолец», но еще не было известно, кто из наших ребят пойдет в заграничный рейс.
Всезнающий Мишка доложил нам: Левка идет на «Авроре», Серега и я – на «Комсомольце»! И сам
