чела, израненного терниями…
А вот терновый венец Христов — точнее, то, что должно было изображать этот венец — был единственной частью изваяния, сделанной не из дерева. Мастер просто обмотал голову статуи колючей проволокой.
Да, колючей проволокой — такой крупной, с такими мощными и длинными шипами, что подобной не встречалось нам даже в окопах и траншеях, оставшихся после Великой войны. Такая проволока производилась лишь в начале XX столетия, такая проволока терзала тела и шинели воинов Первой мировой войны, революционных сражений и войны гражданской.
Крупные и острые шипы колючей проволоки терзали чело Христа, явившегося в XX столетье!
— А… когда, Павел Лаврентьевич, примерно в каком году вы ту скульптуру… произвели? — спросил я мастера.
— Да в двадцатом, по-моему, — ответил за своего друга мой дед, — так, Паш, а? Это ж в том годе по всем церквам грабиловка пошла, всё выгребли комиссары, что из золота-серебра исделано было… И попов тогда ж изводить почали, стрелять да высылать. Вон, Ильинских из нашей родовы двоих замучали… Ты же мне, помнится, сам поведывал, что владыка наш талабский тебе о ту пору и заказал статуй Христов изладить. Что он в Троице рядом с амвоном, у царских врат сидел… Так ведь, а, Лаврентьич?
— И правда что, — кивнул хозяин дома. — Пожалуй, в двадцатом годе того Спасителя я сработал… А, чтоб не ошибиться, тебя спрошу: в каком годе тя за шкирку взяли да в Питер под конвоем отправили, а? За то, что будто бы ты белым железную дорогу взорванную справлял, когда те на Петроград пёрли; когда то случивши было?
— И на том свете помнить буду! — отвечал мой прародитель. — В двадцатом…
— Во, точно: до нас известье дошло, что ты в питерской тюрьмы сидишь и навряд от расстрела отвертишься, вот о ту пору я и начал заказ митрополита нашего сполнять… А уж верно — как раз тогда новая власть пошла войной на священство. Да не на них одних: ты вспомни, скольких из нашего мастерового брата тогда погублено было, которые не хотели задарма на комиссаров робить… Так что, сынок, врёт та картонка в музее, ни в каком не в прошлом веке, а в нонешнем, лет сорок пять назад я ту статую произвёл…
Вот так!
…Идёт двадцатый год XX столетья. Идёт третий год братоубийственной бойни в России. Из нашего древнего города только что бежали белогвардейские полки: чуть не вдвое выросло число могил на городских погостах за несколько месяцев их «постоя». Жуткими гроздьями человеческих тел были увешаны фонарные столбы, за малейшее неповиновение в пасти белого террора исчезали и дворяне, и трудовой люд… И вот утверждается революционная власть — и тоже начинает свой террор, в котором гибнет не один лишь «буржуйский элемент». Расстреливают и крестьян, стонавших от грабительской продразвёрстки, и фабричных, что решались на забастовку, не выдерживая голодухи. И в подвалах церквей, чьи врата заперты и алтари опоганены, убивают и мучают священников… Россия — и на дыбах, и на дыбе. Народ её разодран усобицами. Идёт двадцатый год XX столетья…
И в это самое время провинциальный знатный краснодеревщик, овладевший под началом гениального русского скульптора основами искусства ваяния, создаёт статую Христа. Его Спаситель уже сошёл с креста, и кровоточат Его раны. Он явился на свет в древнерусском краю, в оплоте вероучения, Им рождённого. И этот край — как вся Россия — на распятье. И потому Господь, запёчатлённый в долговечном дереве резцом талантливого народного умельца, принял в себя все муки распятого народа — и застыл в скорбном раздумье.
И потому глава Его увенчана мотком колючей проволоки. Это — русский Христос XX века.
Создавая изваяние Господа среди разора и террора, в дни братоубийств и кровопролитий, мой земляк-искусник резьбы по дереву изваял памятник распятому русскому человеку.
Причём — человеку земных трудов. Памятник измученным — и уже замученным — гражданской бойней мастеровым, заводским и сельским мужикам. Людям, чьи руки могли творить и творили волшебство.
И потому длани Спасителя запоминались не менее отчётливо, чем лик. Талабский краснодеревщик подарил созданному им изваянию Христа свои руки. Жилистые, с набрякшими венами, с крупными и длинными пальцами. Руки, которым всегда неуютно, если они не отданы привычным трудам. Руки Спасителя…
VI
— А потом, после революции, вы с Конёнковым виделись? Он же ведь потом в Америку уехал, жил там лет двадцать с лишним…
— Не, как замятия та началась, так нас Бог и не сводил, — ответил мастер. — Что Сергей Тимофеич за границу был уехавши, то я знал. Но и не боле того… А посля этой войны, Великой, так и вовсе ничо про него не слыхивал. Это деду твоему, Слав, спасибо в кой раз я говорить был должон: это ж ведь он у нас в депутатах был ходивши, дак и газеты читал, и радиво слухал. Я-то — не, на-хлебавши был я известиев-то всяких за свою жисть по саму маковку. Уж ничо хорошего от Москвы, от властей набольших не ждал, да и ноне ждать неча, а что там за границами — в том и вовсе мне интересу и не было… Вот, а Николай у нас развитой на этот счёт, завсегда таким бывши, про всё от него спознать мочно, что в мире деется. Вот он как-то, лет уж с десяток тому, прискакивает ко мне и вопит как оглашенный: Пашка, твой Конёнок славутный с Америки приехавши, навовсе, опять у нас, в эсэсэре жить будет!
— Да, — не без гордости подтвердил дед, — в «Правде» про то пропечатано было. Кабы я по радиву то услыхал, не побег бы, подумал бы — можа, ослышался. А тут в газете, чёрным по белому, да не в какой там вроде нашего «Талабского колхозника», а в главной, в «Правде», там (дед покосился на меня) про что хошь соврут, а про такое — не… Вот и побег тогда тя порадовать!
— А посля, года через три, — продолжал Павел Лаврентьевич, — от него с Москвы до меня письмецо дошло. Уж конверт порванный был да замусленный, ясно дело, читали то посланье в чекистских-то конторах… Коротко писал: мол, ежли ты жив, Паша, откликнись, а я, даст Бог, по Руси поезжу, погляжу на её, новую, и, ежли у вас в Талабске буду, с тобой непременно свидимся… Ну, отписал я ему, тоже коротко, что жив и радый буду с им встренуться. А примерно через год он и заявился сюды…
— Это тогда вы тут с ним сфотографировались? — спросил я, показывая на большое фото в рамке.
— Когда ж ещё… Поначалу-то я и не ведал, что он приехавши. А вдруг ко мне в дом аж сразу трое, на «Победы» казённой примотали, двое офицеров и один в штатском. И почали меня наждачной бумагой драить: мол, вас хочет видеть приехавший к нам в город такой вот разызвестный да знаменитый, и — уж на «ты»: сам понимать должон, что не про всё с этим человеком балакать мочно. Дескать, в Америке он живши долго, не совсем он наш, советский, — словом, держи побольше язык за зубами… И ещё — чтоб про Севера мои, про Соловки, про Беломор — не дай Бог, чтоб хоть слово! Мол, не было того, да и всё… За дурня меня те вертухаи, что ль, приняли — будто б Сергею про то неведомо было!
— Короче, накачку вам дали эти кагэбешники, — сказал я.
— Во, точно, говном накачали… Хотя, что тех ребят ругать? работа у них такая, сучья! Ну, конечно, мне их те словеса — мимо ушей. Как токо они меня в гостиницу привезли, как токо увидали мы с Сергеем Тимофеичем друг дружку да обнялись — так я ему в ножки поклонился, чуть не бухнулся, за спасенье-то своё!
— За какое спасенье? — не понял я.
— А за такое! — опять вставил своё слово мой дед. — Кабы не заступничество того Копёнка — можа, гнил бы Лаврентьич в лагерях ещё невесть скоко лет, а то и косточки евонные уже б истлели…
— Мы ведь с им посля революции редко-редко весточками токо перекидывались, — стал пояснять хозяин дома. — Ну, там, ко дню ангела… Вот, и когда тута меня в кутузку запрятали, я сынам успел шепнуть, чтоб ему прописали про то, чтоб заступился перед кем из набольших комиссаров. Я ить и не знавши был, что он за границу собрался почти что навовсе… А уж потом, когда Киров за меня ходатаем стал да когда я, уж
