мужицкой грубоватости обладал, видимо, врождённым, природным и отточенным жизнью чувством тончайшего такта. Никогда, разумеется, не изучавший психологию, он был по-своему очень хорошим психологом. И, глядя на своего старинного приятеля, он почувствовал: тот «дозрел», чтобы раскрыть мне в своём творческом мире нечто, способное сразить и покорить меня окончательно. Что-то такое, что полностью и совершенно возместило бы для меня отсутствие в доме мастера тех самых «диковин и кудесин», которые были обещаны мне дедом загодя.
И мой прародитель негромко, как бы невзначай, обронил:
— Лаврентьич, а ты тогда Конёнкову столешницу свою не казал?
— Не, до её дело не дошло, — с некоторой сокрушённостью в голосе ответил хозяин дома. — А ить хотел я ему её представить, думавши был, что с музея ко мне домой забежим, посидим тута в спокое за Дашуткиным угощеньем да за моими наливками, а посля я ему и столешню показал бы… Да какой там! Взяли его в клещи тогда ж, в музее, и племяшка его, и какой-то чин большой с Дома Советов, и тот чекист в штатском, что приезжавши был за мной, и ещё кто-то, уж не помню. И насели на него: мол, Сергей Тимофеевич, в Москве беспокоются з-за вашего отсутствия на заседании, с ЦК звонили, ещё откуль-то звонили! ну, словом, беда-гроза, просим вас на поезд! А на меня зверьми глядят, особливо тот обкомовский чин: дескать, з-за тя скоко нам забот… Ну, вот так и не побывал он тута, у меня! — сокрушённо вздохнул мастер.
И вдруг, словно засомневавшись, придирчиво спросил деда:
— Да ты про ту ли вещь говоришь?! О какой столешнице речь-то ведёшь — о большой?
— Ну да, про какую ж ещё твою столешню ятя пытать бы стал… Про вашу семейную!
— Ишь ты, не забыл, старый хрен! А ить сам-то ты уж давно её не видевши… Ну, да что говорю: ты ж к ей сам причастный, тож руки приложил, когда молодый-то был ещё!
— Ну, я что… — смущённо сказал дед. — Я токо две-три вставки малые исделал в ей. Ладно, Паша, не томи, покажи парню чудовину эту наикудеснейшую: ить он такого боле нигде и николи не повидает…
— Ладно, робяты, — мастер стал грузно подниматься из-за стола, — пойдём, глянем. Ноне-то можно уж без опасу её казать. Ить вроде как даже мода на царскую старину пошла. А от лет двадцать до войны за такой показ опять же годков двадцать исхлопотать от Чеки можно было. Да и посля войны я ещё не любому и кажному эту столешню казал, опасался всёжки.
— Я забывши, Паш, какую ж ты ей ухоронку придумал, — спросил дед своего друга, когда тот повёл нас к двери.
— То не я… Я-то, когда меня в тутошнюю кутузку запрятали, вобче передал на свиданке через Дашутку: пущай сыны столешню распилют да ухоронят по частям кажный у себя. Не за себя струхавши был — за детву. Думалось: увидят, ежли ешё раз обыскивать станут дом, знаки-то царски на ей — и загремит всё моё семейство по моему следу. А то, Дашутке говорю, пущай и навовсе сожгут её — всё едино, вся жисть наша погоревши дотла! Во до чего додумавши был о ту пору!
— Ещё бы! — подхватил дед, выходя вместе со мной вслед своему приятелю на «гульбище» (на длинную открытую веранду; верней, то была старинного русского образца лоджия, сверху и снизу окаймлённая затейливыми резными столбцами, — таких «гульбищ» давно уже не водилось в наших местных домах). — И до того додумаешься, когда знаешь: завтра тя к стенке аль ещё пожить дадут… А мы что, Паш, не в мастерскую твою идём, а?
— Не, не в мастерскую, — ответил мастер, открывая большим ключом внутренний замок в одно из помещений «связи», хозяйственной пристройки к жилому дому, которая по размерам была не меньше его и находилась под отдельной кровлей. — Не, мастерская мне теперь ни к чему… (И мне в тот миг показалось, что Лаврентьич глухо всхлипнул). — А для столешни у меня теперь особое помещенье, вроде как в музее зал отдельный! — и он усмехнулся, вводя нас в темноту и нажимая на невидимый нам выключатель.
— Ну вот, — продолжил он, когда мы очутились в помещении, не имевшем, как показалось мне вначале, ни одного окна, — вот тогда-то Дашутка и показавши стала, что она моя жонка, а не чья-либо. Собрала робят моих и велела: столешню не истреблять ни в коем разе! Думайте, сказала, сынки, как её сберечь мочно. Ну, они вот тута (он топнул ногой) ей могилку временну и сообразили…
— И… не сгнила она в земле?! — воскликнул я.
— Дак она не в земли и лежавши была. Что они, чумные, сыны мои, прям в землю такую вещь закапывать. Она токо слегка землицей да песочком была сверху присыпана, а так — ровно в футляре, альбо… как Ленин в своём гробу стеклянном, прости, Господи. Нетленная: одной вощаной бумаги на её закутку полпуда пошло, посля толем покрыли, да в опилки, как в подушку. Так вот она тута и пролежавши была почти что до войны, под половицами. Уж, помнится, я лет через шесть посля Северов своих её откопать решился. Два сына тогда на финскую войну пошли, и на отвальной один с их сказал, мол, вот бы столешню заветную глянуть, можа, и не придётся её повидать боле! Ну, я и отрыл её, и глянули они на её, и, веришь ли, поцеловали оба её — ровно хоругвь какую…
— И обое живы вернулися, — подхватил его слова дед. — И посля, с большой войны, тоже… Эх, знать бы, надо было б моим сыночкам всем её представить — можа, и они все живы б осталися, а то Бореньку с Гурием… эх! — и дед, оборвав себя, отвернулся.
— Да, получается, она у вас талисманом была, оберегом, — сказал я. А что, больше в доме обысков не делали… эти, как их тогда звали… гепеушники?
— Как не делали! — усмехнулся мастер. — Я-то в те поры уж на Северах метелился, про то мне и Дашута, и дети сказывали. Два раза тут всё шмонали сверху донизу да вдоль и поперёк. Будто бумаги аль книги какие против ихней власти искали, но то брехня, для прикрытья, а на деле-то, взабыль — драгоценности сыскать они хотели, ну, монеты там золотые. Дураки! не ведают они, что есть золото-то настоящее… Ну, Бог миловал, не донюхались они до столешни, а, главно дело, никого с мово семейства не замели боле, я один за их всех отмыкался.
— Во, и в войну тоже Бог миловал, — сказал дед. — Почитай, тут вся ваша слобода выгоревши была, и от бонбёжек, и от обстрелов, особливо когда наши обратно город брали, а немцы бёгли. Я ведь помню: соседские дома почти что все сничтожены, а твой — стоит, как заговорённый! Ровно и взабыль оберегом ему ставши… А где ж, она, Лаврентьич? Не вижу я сокровище твоё, аль, по-книжному сказать, где… шидер твой?
…Там, куда привёл нас хозяин дома, и впрямь не было видно никакой столешницы. В том помещении не находилось, на первый взгляд, почти ничего, кроме ещё одного изузоренного резьбой кресла да нескольких табуретов. Лишь приглядевшись, я заметил, что брусово-бревенчатыми были только две стены этой странной и довольно-таки большой комнаты с высоким потолком: слово «зал» тут пришлось бы вполне к месту. Две других стены были задрапированы чем-то вроде сборчатых штор, каждая — из многих тонких дощечек. Глянув на потолок, я понял, что и он представляет собой точно такое же сборчатое покрытие. А вслед за тем пришлось мне с немалым удивлением убедиться в наличии как «малой механизации» в этом зальце, так и примет наступающей эпохи научно-технического прогресса…
— Шедевр, говоришь, — усмехнулся Павел Лаврентьевич (и я даже вздрогнул, услышав в устах старого провинциального мастерового это аристократически-утончённое, архаичное произношение французского слова: так выговаривать его дедов приятель мог научиться только в давние годы, оказавшись в окружении Конёнкова…). — Сей минут глянешь ты на шедевр!
Он снял кожаный чехол с предмета, стоявшего в углу и показавшегося мне зачехлённым табуретом. Но это оказалось неким техническим приспособлением наподобие лебёдки, с большой и малой ручками. Он стал медленно крутить большую ручку — и на наших изумлённых глазах покрытие, казавшееся нам потолком, стало с шумом уползать, — и на нас хлынул свет солнечного сентябрьского неба! Потом покрутил вторую ручку — и точно так же уползло, пощёлкивая складывающимися друг за другом дощечками, сборчатое покрытие с одной из стен. Стены — не было! И в небо, и в сад мы смотрели сквозь стёкла, вставленные в огромные рамы.
— А… что… нет ни потолка, ни крыши, ни стены? — растерянно спросил я, ошеломлённый тем, что произошло. Дед — тот просто остолбенел и стоял с разинутым ртом.
— Всё в наличии, — улыбнулся хозяин дома, — всё есть. На зиму и стенку щитовую ставим, и потолок, и каркас над ним. А ноне, когда кой-кто приходит, сымаем их, чтоб столешню природным светом освещало, а не электрическим… Да закрой ты рот, Лександрыч, это не я до такого додумавши, это внучата мои мне таки приспособленья поставили, робяты грамотные в технике, и зало мне оборудовали таким манером…
