Стражники переглянулись. Сюда его. Быстро. Самого Непоколебимого. Картина бегущего по вызову начальника храмовой стражи одновременно предстала перед внутренним взором обоих и была с негодованием и опаской изгнана.
– Бегом, – сказал один стражник.
И второй побежал, на ходу формулируя свой доклад. Что-то типа: тот, что остался в покоях, просил вас прибыть… Бегом? Срочно? Быстро? Стражник прогромыхал по ступеням, чуть не грохнулся перед самым застенком, поскользнувшись в темной луже.
– Там… – начал стражник, распахнув дверь.
Начальник храмовой стражи отвернулся от подвешенного за ноги человека и посмотрел на вошедшего:
– Требуют в покои? Бегом?
– Ага, – кивнул ошалевший от неожиданности стражник.
Непоколебимый быстрым шагом вышел из пыточной. На ступеньках ускорил шаг, и, чтобы догнать его перед входом в личные покои Светлого повелителя, стражнику пришлось бежать. Стражник, остававшийся возле двери, подобрал отвалившуюся от изумления челюсть и распахнул дверь.
Бес объяснил ситуацию. Кувшин нужно извлечь и доставить.
– Понял, – кивнул Страж, искоса глянув на плачущего помощника младшего сборщика. – Я заодно пошлю жреца. На случай, если там заложен какой-нибудь талисман. Нам не нужно, чтобы кто-то узнал о наших действиях?
Бес посмотрел на Бродягу. Бродяга кивнул.
– Вот и замечательно, – сказал Страж.
– Что там с поклонниками Разрушителя? – спросил Бес.
– Сто двадцать человек. Уже взяли. И еще три сотни возьмем к утру. – Страж тяжело вздохнул.
– Думаешь, все?
– Все, – уверенно сказал Страж. – Берем даже с перебором. Тут лучше перебрать. Я бы вообще брал семьями…
Начальник храмовой стражи хотел еще что-то сказать, но передумал, махнул рукой и вышел.
– Длинная получилась ночь, – сказал Бродяга. Калека продолжал скулить.
– Пусть его унесут, – поморщился Бродяга.
Бес открыл дверь и распорядился. Стражники вытащили помощника младшего сборщика и положили его на пол в коридоре. Вдоль стены, чтобы не мешал ходить. Ничего с ним не станется, решили стражники. Все равно к утру мужик будет украшать собой площадку для казней.
Один из стражников зевнул. Ночь была длинная и скучная.
Замечательная была ночь, если вдуматься. Рыбаки гуляли уже вторые сутки и не собирались прекращать это приятное занятие. Не каждый день выпадает почувствовать себя героем. Далеко не каждый. «Клоаку» еще не отстроили, так что гуляли в доме у Щуки. Идею гулять именно там подсказал Зануда, а Младший щедро предложил оплатить угощение и музыкантов. «Ну и ладно, – подумал Щука. – Пусть жена видит, какие у него, Щуки, друзья».
Жена, раззявившая по привычке пасть, по этой пасти схлопотала походя и заткнулась.
– И чтобы у меня! – пригрозил Щука. – Я т-те!..
Рыбаки довольно заржали. И Щукина жена решила подождать до конца праздника. Потом выясним, без свидетелей, кто хозяин в этом доме. Тем более что Зануда успел пошептаться с хозяйкой дома еще в первый вечер. После этого она нет-нет да и бросала быстрые взгляды в сторону Младшего. А Младший наливал вино Щуке и время от времени произносил тосты за друга, за его дом и за его жену.
«Сон был в руку, – подумала Щукина жена. – Такой симпатичный мальчик…» И с таким замечательным вкусом – понял, что не эти расфуфыренные потаскухи из Верхнего города, а такие, как она, по видавшая виды женщина, могут доставить радость мужчине. И кстати, гораздо дешевле, сверкнуло в голове. Богатенький мальчик.
А Щука был счастлив. Воевать не пришлось. Жив, здоров. Оружие и снаряжение сдал без проблем, не то что, например, Горластый, который, оказывается, не получил той части панциря, которая защищает спину, и не смог этого доказать при сдаче. Горластый попал в список царских должников и некоторое время был печален и тих. Но вино и музыка настроение ему к концу первой ночи значительно улучшили. И теперь он громче всех орал, одобряя очередной куплет песни Слепого.
В Семивратье после падения солнца и похода к пролому среди нищих значительно прибавилось калек. Подвязанные руки, костыли, падучая и слепота. Могло сложиться такое впечатление, что солнце обрушилось прямо на тайный сход нищих. Почти все слепые нищие города теперь кричали о том, что глаза им выжгло осколками солнца. Или осколками камня, когда боги молниями копали ров.
Слепой у Главного рынка, который раньше пробивал на жалость рассказами о своем героическом поведении у стен Проклятого города («И уже у самых ворот настиг меня подлый камень, а то взяли бы мы уже тот город»), теперь рассказывал, как он одним из первых бросился к пролому, чтобы грудью защитить родимый город. А тут как раз молния как жахнет! И наступила темнота! Подайте на пропитание…
Пара-тройка увечных даже попытались сообщить, что были покалечены в горячей рубке со степняками, но номер не прошел. Слишком много народу было в походе. Увечных немного помяли, и они вернулись к старым рассказам о разбойниках и акулах.
Слепой, который прибился к рыбакам, был приятным исключением. Он не рассказывал о своих подвигах, не просил милостыню, а зарабатывал себе на жизнь сочинением песенок и стихов. Вначале он, придя из пострадавшего от кочевников села, кормился у строителей, но потом привязался к рыбакам.
