Где он мог оставить ключи без присмотра? Только на работе. Выходит — мысль казалась почти абсурдной, — кто-то из коллег взял его связку, сделал копию и положил обратно? Кто? И зачем?
Нильс вышел на черную лестницу и включил свет. Где-то внизу слышались шаги.
— Кто там?
Никакого ответа.
— Эй!
Легкие, почти неслышные шаги по лестнице, потом звук захлопывающейся двери подъезда. Нильс подбежал к маленькому окошку, выглянул на улицу и увидел, как ему показалось, убегающую от дома черную фигуру. Или это только свет, отбрасывающий длинные тени, спросил он себя, возвращаясь в комнату.
Свет на черной лестнице погас.
54
Утро выдалось ледяным, так называемая жесткость погоды — температурный эквивалент того, насколько холодной она ощущается, — из-за ветра соответствовала минус двадцати градусам. Борт номер один приземлился ровно в девять, несколько секунд спустя поднялась дверь с президентской печатью, и Обама вышел из самолета и начал спускаться по трапу. В его волевом взгляде сквозили какая-то тревога и следы сомнений. Самый могущественный человек на земле был встречен без особой помпы и почестей. Обменявшись коротким рукопожатием с американским послом Лори С. Фултоном, он сел в свой комфортабельный лимузин и взял курс на «Белла-Центр». Занятой человек, посвятивший себя ясной миссии: спасти мир.
Нильс проснулся и почувствовал, что полон сил и энергии. Хорошо знакомое ощущение, которое он, естественно, предпочитал противоположному — пустоте. Он никогда не считал пустоту депрессией, как на этом настаивала Катрине. Нет, просто у него бывает слишком много или слишком мало энергии.
Она всего лишь неподвижно сидела за столиком, и все-таки он увидел: она изменилась.
Нильс заметил это сразу, как только вошел в кафе и нашел глазами Ханну, потягивающую кофе за одним из дальних столиков. И дело было даже не в том, что она что-то сделала со своей внешностью — косметика, немного губной помады, прическа, — нет, главное изменение было в ее глазах. То, как она оглядывалась по сторонам, как рассматривала людей вокруг. В ней проснулось любопытство, базовый интерес к тому, что происходит вокруг. Она заметила его и помахала рукой, эта немного детская реакция заставила Нильса улыбнуться. Рядом с ней стояла картонная коробка с материалами дела.
— Мы должны отпраздновать, что нашли закономерность, — сказала она, указывая глазами на поднос перед Нильсом. Хлеб, яйца, круассан, дыня. — Я заказала нам обоим.
— Убийство в Кейптауне. Как…
— Потому что я смогла разглядеть во всем этом закономерность. — Она говорила быстро и сбивчиво. — Я исходила из мифа о числе 36.
— Перестаньте, Ханна, вы же не верите в эти религиозные штучки.
— Вы так думаете? — улыбнулась она. — Честно говоря, я сама не знаю, во что я верю. Зато я точно знаю, что несовместимость религии и науки очень преувеличена. Вы не собираетесь сесть?
Нильс только сейчас заметил, что до сих пор стоит у столика, и опустился на стул.
— Этот антагонизм основывается на ложной посылке, более того, на несуществующей посылке. Первые ученые появились именно из желания доказать существование Бога. В этом смысле религия и наука с самого начала шли рука об руку. Между ними бывали, конечно, периоды пылкой влюбленности и охлаждения, но тем не менее.
— Но почему именно тридцать шесть? — спросил Нильс, наливая себе кофе. — В этом есть какой-то смысл?
— Для нашей закономерности — да, конечно! Именно это нас и интересует. Вы знаете, что сейчас в науке широко распространилось представление о том, что нами изучены только четыре процента всей материи во Вселенной? Всего четыре процента!
— А остальные девяносто шесть?
— Золотые слова! Вот именно — как насчет остальных? Мы, астрофизики, называем их «темной материей» или «темной энергией», но, возможно, их стоило бы называть просто «неизвестность». Мы столько всего не знаем, Нильс! Удивительно, как много мы не знаем. И все равно ведем себя как всевластные божки. Как малыши с манией величия. Мы словно пытаемся самих себя убедить, что четыре процента — это вся полнота жизни на Земле, что остальных девяноста шести процентов попросту не существует. Хотя мы уверены в их существовании, только не понимаем пока, как они устроены.
— Но ведь зарегистрировано… двадцать одно убийство, верно, да? Двадцать одно, а не тридцать шесть.
— Пока — да, но это только потому, что остальных жертв еще не нашли или об их убийствах не сообщали в полицию.
Нильс нерешительно молчал. Он сам не мог понять, чего больше будет в его следующем вопросе — любопытства или недоверчивости:
— Убийство в Кейптауне. Как вы могли о нем узнать?
— Вы знаете, кто такой Оле Рёмер?
— Да, начальник полиции когда-то в восемнадцатом веке…
— И астрофизик, — перебила она. — Как и я. Он был первым, кто открыл, что у света есть скорость, — и вычислил ее с большой точностью.
— И при чем тут он?
— Король попросил однажды Рёмера рассчитать, какая часть Копенгагена заселена. Он, конечно, мог бы начать кропотливые подсчеты, правда? Однако он справился с задачей всего за десять минут. Каким образом?
Мимо проходила официантка, и Ханна остановила ее.
— Это, наверное, прозвучит странно, но не могли бы вы принести мне ножницы и целую дыню?
Официантка оценивающе посмотрела на Ханну и ответила:
— Минутку.
Когда она отошла, Ханна продолжила:
— Рёмер взял весы и кадастровую карту Копенгагена, и… спасибо, — кивнула она официантке, протянувшей ей ножницы и дыню, — и начал вырезать.
Ханна принялась резать бумажную скатерть. Нильс заметил, что молодая пара за соседним столиком косится на них украдкой. Вернее, не на них, а на Ханну.
— Рёмер просто-напросто вырезал из карты населенные районы и положил их на одну чашу весов, а на другую сложил незаселенные.
Нильс улыбнулся.
— А вы что вырезали?
— Похоже на Африку? — Она держала в руках кусок скатерти.
— Более или менее.
— Ну ладно, Южная Африка действительно получилась слишком узкой, но Австралия и обе Америки вполне узнаваемы, — сказала она, поднимая со стола еще несколько кусков скатерти и показывая ему.
— Вы вырезали континенты?
— Нет, воду. Океаны. Остались только континенты, все остальное я отрезала, — она принялась собирать куски бумаги, как пазл.
