Александр Золотько
Под кровью – грязь.
Глава 1
Палач
Ноябрь в этом году начался во второй половине сентября. За короткие промежутки времени, когда по недоразумению солнцу удавалось протиснуться в просветы между тучами, земля не успевала ни прогреться, ни просохнуть. Вода была везде – в земле, в воздухе, в небе.
Тучи тяжело ворочались, прижимаясь к земле, и выдавливали из себя влагу. Ливней не было, просто с туч сочилось на землю, стекало по деревьям, стенам зданий и лицам людей.
Бабье лето закончилось, так и не начавшись, и разом побуревшие листья падали с деревьев тяжело. Даже листопад толком не получился. Кроны просто расползались прядями выпадающих волос под холодными пальцами непрерывного мелкого дождя.
Палача это устраивало. Люди прятали свои лица под капюшонами и зонтами, и можно было не отводить взгляда от пустых глаз прохожих. Тучи, дождь и туман пригибали людей к грязи, и в этом Палач видел только проявление справедливости. Грязь к грязи.
Палач был далек от цитирования святого писания. Люди не вышли из грязи – они и были грязью. Такие же липкие, скользкие, засасывающие. Как каждая лужа мнила себя болотом, так и каждый человек мнил себя вершителем судеб и центром вселенной.
Каждая лужа с жадным всплеском хваталась за ноги, надеясь, что уж вот этого то она точно затащит в бездну, прохожий спокойно шел дальше, а лужа разочаровано всхлипывала, забывая что всей бездны в ней – несколько сантиметров. А люди думали, что в них скрыта целая вселенная, что они могут распоряжаться собой и другими… И вселенной в них было только на несколько сантиметров, и могли они только, подобно грязи, лишь испачкать. И подобно грязи, могли они брать только массой.
Затопить все вокруг, залепить, изгадить – в этом смысл существования грязи и людей.
Палач любил ходить по залитым дождем улицам, рассматривать людишек, копошащихся в грязи под дождем. Придя домой, он яростно отчищал обувь от налипшей грязи, и ему в этот момент казалось, что он делает то, ради чего родился, ради чего живет. Ему казалось, что он убивает.
Палач понимал, что жить ему осталось недолго. Он и так уже украл у них несколько лишних месяцев. Он должен был остаться лежать в яростной духоте июльского ада, там, где остались… Палач научился не думать об этом. Так вышло. Был ли он виноват, не был – Палач не думал об этом.
Он помнил, как земля скрипела под лопатой, как дождь, теплый июльский дождь, стучал по прошлогодней опавшей хвое, как капли стекали по лицу и какими умиротворенными выглядели лица мертвых, омытые водой.
Палач даже не пытался понять, ощущает ли он вину перед теми, кого забросал землей. Он помнил, что кто-то должен расплатиться за это и знал, что ТЕ, отдающие приказы, тоже понимают это.
Он всегда считал себя оружием. И он продолжал оставаться оружием. Только вот этому оружию очень хотелось уничтожить того, кто считает себя стрелком. И Палач знал, что сделает это. Скоро. Еще не сейчас, но очень скоро.
И не будет никакой жалости, потому что он в своей жизни жалел только двух человек и все-таки дал им умереть.
Тогда, в июльском лесу, Палач почувствовал, как одиночество обрушилось на него, затопило сознание и окончательно отделило Палача от всех остальных. Он остался один. Совсем один. И ему осталось только одно – дождаться момента и отдать долги. Он подождет. Он умеет ждать.
Грязь
Бог создал любовь и дружбу, а черт – караульную службу. И еще дождь. И холод. И долбаную армию. И…
Много чего создал черт, чтобы испоганить жизнь рядового Агеева. Под ногами хлюпает, в сапогах тоже уже плещется, как ни старался Агеев обходить лужи.
Хрен их обойдешь, эти лужи, весь пост – одна сплошная лужа, местами сапоги проваливаются почти по голенища. И ветер еще. Мерзкий, пронизывающий насквозь осенний ветер, от которого ни шинель, ни плащ не спасают. Даже зимой и то лучше. Если морозец опускается ниже пяти – положено выдавать тулуп. В таком тулупе даже можно спать в сугробе, Агеев пробовал, нормально.
Может быть, и этот дебил Шустов спал бы на своем посту и все бы получилось гораздо проще.
Проще. Агеев поморщился и сплюнул. Раньше надо было думать, до того как все так обернулось. Козел, какой козел. Руки совсем застыли на автомате, желтый свет фонаря отражался в капельках на стволе и штык-ноже.
Агеев сунул руки в карманы шинели, чтобы хоть как-нибудь вернуть пальцам чувствительность. Потом спохватился и поднес запястье левой руки к глазам. Три сорок. Чуть не проворонил.
Агеев вытащил из подсумка телефонную трубку, подошел к розетке и подключился. Начальник караула ответил не сразу, Агееву пришлось подождать секунд десять. Спит прапор, нарушает кусок устав, нарушает. А сам, сука, цепляется к оторванной пуговице.
– Да? – голос прапорщика сонный и недовольный, но никуда не денешься – сам требовал, чтобы с постов докладывали часовые не реже одного раза в двадцать минут.
– Докладывает часовой первого поста второй смены, за время несения службы на посту происшествий не произошло.
– Неси службу, – сказал прапорщик, – через двадцать минут смена.
Через двадцать минут смена. Это Агеев и сам знает, прапор всегда выгоняет смену с разводящим за десять минут до положенного времени. Уже больше года Агеев тянет лямку. Через день – на ремень. Ничего, все когда-нибудь кончается. Кое-что кончится сегодня.
