увидели машину. Мальчишка в рубашке родился, потому что мои парни остановились, извините, отлить. Наткнулись на одного, тот вышел к машине. Закричал, когда увидел ребят, выстрелил из пистолета, но не попал. Его застрелили во дворе. Из комнаты стали стрелять, и мои бросили гранату. Я их за это чуть не повесил – могли же убить и мальчика. Но он даже не испугался, молодец. Мужчина. Вызвали меня, я приехал, забрал его и привез сюда. Я понимаю, что вы его искали…
Все это было похоже на дурной сон. Счастливое лицо Леонида Липского и залитые кровью лица его отца, брата и сестры. Четырнадцать обезображенных тел. А этот сопляк радуется, что убили трех человек. Трех подонков. Трех… И вообще не сожалеет о своих родных. И…
– Вы ему сказали? – спросил Гринчук, ни к кому конкретно не обращаясь.
Просто вытолкнул три слова из себя. С трудом. Но вытолкнул.
Слова эти ударились в стену и бессильно упали на ковер.
– Он совсем не испугался, – восхищенно сказал Мехтиев.
– Я даже не подумал, что меня могут убить, – похвастался Липский.
Где-то далеко похвастался, очень далеко. Гринчук еле разобрал его слова.
– Вы ему уже сказали? – Гринчук встал с кресла, словно боялся, что его не услышат и не увидят. – Вы ему сказали? Или просто сидели и задавали вопросы?
Никто не ответил. Казалось, никто даже и не слышал Гринчука. И что-то словно взорвалось в голове у подполковника.
Гринчук хватает Леонида за воротник, рывком поднимает его с кресла и поворачивает лицом к себе:
– Они тебе уже сказали?
Леонид пытается вырваться, но Гринчук держит крепко. Леонид замахивается, Гринчук перехватывает удар и повторяет, выкрикивает в самое лицо Липскому:
– Они уже тебе сказали?
– Что они должны были мне сказать? – орет Леонид. – Руки убери, мент поганый.
Они ему ничего не сказали. Они просто сидели и слушали мальчишечье хвастовство.
Покемон. Далматинцы.
Гринчук оттолкнул Липского. Тот споткнулся и потерял равновесие. Его успел подхватить вскочивший Шмель.
– Скажите ему, – потребовал Гринчук, обернувшись к Владимиру Родионычу.
Липский начинает вырываться, но Шмель держит крепко.
Владимир Родионыч медленно встает со своего кресла. Или это Гринчуку кажется, что он встает медленно.
Губы Владимира Родионыча начинают шевелиться.
Леонид… мужайтесь… вчера… вся ваша семья… мы скорбим…
Словно время идет рывками, цепляясь за неровные, жесткие слова. Глаза Липского расширяются, он смотрит на Владимира Родионыча, потом переводит взгляд на Гринчука…
Гринчук отворачивается, он не может смотреть в это лицо. В эти глаза.
– Нет, – тихо и как-то спокойно говорит Леонид – Чушь. Не врите.
Гринчук почувствовал, как судорогой сводит скулы.
– Не правда! – голос Липского взлетает и обрывается.
Крик, долгий нечеловеческий крик. И тишина.
Гринчук обернулся и увидел, как побелевший Липский сползает на пол, а Шмель пытается его удержать. Вскакивает Мехтиев, тоже бросается к Липскому.
«Врача!» – кажется, требует Полковник.
Гринчук медленно выходит из кабинета. Секретарша что-то торопливо говорит в телефон.
Вот и все. Все закончилось.
Гринчук вызвал лифт, спустился на первый этаж. Вышел из дома.
И никто уже ничего не сможет исправить. Никто и ничего. Подъехала машина и остановилась возле Гринчука.
Лучше пройтись, сказал Гринчук. Прогуляться. Он никогда не сможет объяснить Леониду Липскому, что не виноват в смерти его семьи. И никому не сможет этого объяснить. И самое лучшее, что он сможет сделать, это прямо сейчас все бросить и уехать из города. Куда угодно.
Все просто. Все очень просто.
Тут, кстати, есть бар. В нем Гринчук почти три месяца пил чай вместо коньяка. Может, пора наверстывать? Просто нужно расслабиться. Успокоиться и расслабиться. Отстранить от себя все это, истекающих кровью далматинцев и застывшего покемона.
– Налей мне коньяку, – сказал Гринчук бармену. – Только настоящего. Теперь можно.
– И мне, – сказал Михаил, присаживаясь возле стойки бара. – Столько же.
