— Ладно, Ваня, хитрый ты мужик, мне тебя, видать, не перехитрить. Если бы ты выговора попросил, так я б тебя расстрелял. А раз расстрела просишь, так даже и выговор объявлять неудобно. Под арест тебя сажать некуда. Держать в купе под домашним арестом тоже не очень удобно, кто ж тылом править будет? В общем, так, вес тебе все равно надо сбрасывать: девчонки, как я наблюдаю, на тебя поглядывают. Так вот для этой твоей же пользы наказанием будет трое суток лечебного голодания.
— Есть десять суток лечебного голодания! Разрешите идти?
— Разрешаю!
Глава 8
Утро раннее. Свежее. Еще и солнце не выкатилось. Роса по травам, и эшелон весь в росе, и рельсы. Будто и не было недавнего боя, будто и кровь не лилась, просыпается эшелон — с улыбкой. Да и как в такое утро не улыбнуться? Ишь как птицы галдят! Это значит: вот сейчас уже взойдет наше красное-круглобокое, и еще поживем, братцы, еще поживем!
— Поливай, поливай, воды не жалей!
Каждая остановка используется до упора: надо и оружие чистить, и умыть народ, и накормить, и караулы развести. И спешит народ военный вдоль поезда. Каждый по своему делу — по самому срочному. И котелки уже загремели, и ноздри солдатские настроились на волну запаха: что там Тарасыч сегодня умудрил?
— Поливай же, змей, поливай!
Много ли намоешься в том вагонном умывальнике! Не привык солдат воду горсточкой черпать. И потому высыпал весь батальон к водокачке станционной, льет воду на себя ведрами, льет брандспойтами. Тесно, да весело.
— А ты в штаны-то не лей, не лей, дьявол! А то уж я тебе налью!
И кому-то в вагон ведра тянут. Это караульным, конечно, — тем, кому от дела отрываться нельзя.
— Сержант Березов!
— Я!
— Из твоего взвода наряд на кухню в полдень!
— Мочалка!
— Я!
— А ствол танковый дядя чистить будет?
— Всем машинам, вчера в деле побывавшим, — техосмотр!
— Бизон, мать твою, а ты хлеб на взвод получил?!
— Девушку, девушку пропустите!
— Девушка, а вам ведерочко не помочь донести?
— Девушка, а вы случаем не Катериной зоветесь?
— Расступитесь, жеребцы, женщин пропустите, не время кобелировать!
— Седьмой взвод, строиться! С котелками!
— Ай, Тарасыч, не жалей! Не жалей, Тарасыч! А ну, подкинь еще такую ложечку!
Тарасыч, любимый всеми за типичную свою поварскую внешность и доброту, ухмыляется в усы, однако поблажками не балует. В котелок протянутый — плюх черпак каши, и отваливай. Следующий, так тебя растак! Не задерживай!
— Эх, Тарасыч, жаден ты сегодня! Что котелок-то неполный! Если со всего батальона по полкотелка наэкономишь — то это сто пятьдесят полных выйдет! Ведь сам-то все не прожуешь!
— А вот я тебя черпаком по черепку звякну за подозрения такие! Ишь, умник, Тарасыча уличить собрался!
Да ты у мамы в пипке сидел, когда мы с ребятами Саланг-перевал держали!
— Да ты, Тарасыч, не скрипи! Обиделся, что ль? Я ж шутя!
— Как же ты, Тарасыч, Саланг-перевал держал? Чем от душманов отбивался? Не поварешкой ли?
Масло большими кусками режут на целое отделение, а хлеб — буханками, тоже на отделение. Плащ- палатку отделение расстилает поотдаль и устраивается уютным кружком. Семь человек — две буханки хлеба. Масла если не вволю, то много. И по котелку каши гречневой с тушенкой. Масла в кашу Тарасыч не жалел.
— Слышь, Сашок, а ты зря на Тарасыча.
— Да сказал же — в шутку! Во народ, юмора не понимает!
У вагонов партийных боссов — объявление: «Политинформация проводится ежедневно на первой остановке. Дополнительные семинары — по желанию участников. Явка на политинформацию — обязательна».
К нему уже привыкли, не смеются даже. Разумеется, на эти политинформации никто не ходит, за единственным исключением. Поль Росс человек любознательный и не упускает случая понять побольше о России.
Придя с очередной политинформации, он ошарашивает Драча заявлением:
— Если вы даже убитым счет не ведете, то как же вы научитесь деньги считать?
— Как это убитым счет не ведем? Ты что, офонарел?
— «Офонарел» — это как?
— Неважно, это выражение такое. Ты мне сердце не трави! У меня друзей убивали — так я их всех помню!
— А я сегодня спросил товарища Званцева, сколько миллионов убили за коммунизм. Я читал вашего Солженицын и хотел знать, есть ли это правда. Товарищ Званцев сказал: Солженицын есть клеветник, а теперь перестройка. Но сколько убили за коммунизм, товарищ Званцев не сказал, а сказал — это неважно, важна идея. Клеветник считает, коммунист не считает… Трудная страна!
— Да наплюй ты на Званцева! Врет он все.
— А кто не врет?
— Ты смотри, Поль, сам. Котелок варит?
— «Котелок варит» — это как?
— Неважно, это выражение такое. Я хочу сказать: ты смотри и думай — и все поймешь, если, конечно, в нашей каше вообще разобраться можно. Дядю не спрашивай.
— Спрашивать надо. Есть разные мнения, Иван, и в каждом своя правда.
— Правда одна, Поль. Только до нее нам еще топать и топать.
— «Топать» — это как?
Оба успели уже привязаться друг к другу. Зубров был занят почти все время и только частью мог участвовать в их разговорах. Поль стремительно набирал русский язык, Драч усвоил кое-что из английского (разумеется, с правильным американским произношением). Им очень нравилось спорить.
— Слышь, ребята, а командир-то наш девку свою даже на остановке не выпустил! Ну, первая ночь — я понимаю — его право… А дальше — что ж он про народ забывает? Как ни крути — вроде нехорошо получается…
Разговор шел в солдатском купе, где за чайком собрались все шестеро законных обитателей плюс девицы: Сонька, Зинка и Рая. Сонька немедленно взвилась:
— А вы что, кобели, хотели бы, чтоб он ребенка вам кинул, под колхоз? Нас вам мало, вам еще и дитя подавай!? А как отколхозите — так и быть ей блядью до конца дней? Сами ж, паскуды, иначе не назовете! А ее вы спросили, хочет ли она в таком звании жить?
— Да ты, Сонь, чего? Ты не психуй! Да как ее спросишь, раз она из купе командирского не выходит? А может, ей хочется?
— Га-га-га!
— И правильно делает, что не выходит — к таким-то бандюгам! У меня отчим был такой, как вы, — тоже
