которую подняли в отеле путешественники, напуганные объявлением войны и волнениями на бульварах и спешившие уехать из Парижа. Войдя в комнату, обе женщины в изнеможении от усталости опустились на стулья, даже не интересуясь покойницей. В соседней комнате как раз в эту минуту поднялся шум. Там вытаскивали сундуки, отодвигали мебель, оттуда доносились громкие голоса, говорившие на каком-то варварском наречии. Это была чета новобрачных из Австрии. Гага рассказывала, что во время агонии Нана соседи подняли возню, гоняясь друг за другом; а так как комнаты были отделены лишь запертой дверью, то слышно было, как они хохотали и целовались, когда кому-нибудь из них удавалось поймать другого.
— Однако пора уходить, — проговорила Кларисса. — Мы ее все равно не воскресим… Идем, Симонна!
Все искоса поглядывали на кровать, не двигаясь с места. Тем не менее они стали собираться и слегка расправляли на себе юбки. Люси снова облокотилась на подоконник, у которого она осталась одна. Глубокая грусть сжала ей горло, точно эта ревущая толпа нагнала на нее невыносимую тоску. Прошло еще несколько человек с факелами. Вдали виднелись колеблющиеся тени людей, вытянувшихся в темноте длинной вереницей, подобно стаду, которое ведут ночью на бойню. От этой толпы, охваченной безумным порывом, веяло ужасом, великой жалостью о крови, которая прольется в будущем. Она старалась опьянить себя криками в лихорадочном возбуждении стремилась куда-то в неведомую даль, скрывающуюся за черной полосой горизонта.
— В Берлин! В Берлин! В Берлин!
Люси обернулась лицом к собравшимся и, не отходя от окна, вся бледная, воскликнула:
— Господи, что-то с нами будет!
Остальные качали головой. Они были серьезны; события беспокоили их.
— Я уезжаю послезавтра в Лондон, — проговорила положительным тоном Каролина Эке. — Мама уже там, она устраивает мне квартиру… Я и не думаю оставаться в Париже, чтобы меня здесь убили.
Мамаша, как женщина осторожная, посоветовала ей поместить свои капиталы в заграничных банках. Ведь нельзя заранее знать, чем кончится война. Такие рассуждения рассердили Марию Блон, она была патриоткой и собиралась следовать за армией.
— Какой позор удирать!.. Да если бы меня только взяли, я переоделась бы мужчиной и задала перцу этим свиньям пруссакам!.. А даже если мы околеем, что за беда! Подумаешь, сокровище какое наша шкура.
Блан де Сиври была вне себя.
— Зачем ты ругаешь пруссаков… Они такие же люди, как все другие, и не издеваются над женщинами, как твои французы… На днях выслали зачем-то молоденького пруссака, с которым я жила; он очень богатый и такой добрый, мухи не обидит. Это безобразие: меня вконец разорили… И вот что я тебе скажу: пусть лучше меня не раздражают, а то я уеду к нему в Германию.
Пока они ругались, Гага скорбно шептала:
— Конечно, не везет мне… И недели нет, как я расплатилась за домик в Жювизи. Одному богу известно, сколько это стоило мне трудов! Хорошо Лили мне помогла… А теперь вот объявили войну, пруссаки придут и сожгут все дотла… Легко ли мне начинать сызнова, в мои-то годы!
— Эх! — объявила Кларисса, — мне на всех наплевать! Я всегда сумею устроиться!
— Конечно, — подтвердила Симонна. — Это забавно… А может быть, напротив, еще лучше нам будет…
Выразительной улыбкой она докончила свою мысль. Татан Нене и Луиза Виолен были того же мнения; Татан рассказала, как она кутила напропалую с военными; о, они славные ребята и за женщин пойдут в огонь и воду. Дамы так раскричались, что Роза Миньон, все еще сидя на ящике, тихонько цыкнула на них. Они смутились и посмотрели искоса на покойницу, точно просьба говорить потише раздалась из-под полога кровати. Воцарилось тягостное молчание, то молчание небытия, в котором чувствуется присутствие окоченевшего трупа; и снова в комнату ворвался крик:
— В Берлин! В Берлин! В Берлин!
Через несколько минут дамы опять забыли о покойнице. Леа де Орн, устроившая политический салон, где бывшие министры Луи-Филиппа сыпали тонкими эпиграммами, заговорила вполголоса, пожимая плечами:
— Какая ошибка эта война! Какая кровавая глупость!
Люси тотчас же вступилась за Империю. Ее любовником был однажды принц из императорского дома, и она считала себя до некоторой степени обязанной вступиться за фамильную честь.
— Полноте, моя милая! Мы не могли допустить дальнейших оскорблений! Честь Франции требовала войны… О, не думайте, что я так говорю из-за принца. Это был такой скряга! Вообразите, когда он ложился вечером спать, то прятал свои луидоры в сапоги, а когда мы играли в безик, брал для счета бобы, потому что я как-то раз в шутку захватила всю ставку… Это не мешает мне быть справедливой. Император прав, что объявил войну.
Леа покачала головой с видом превосходства; она ведь повторяла мнение компетентных лиц.
Повысив несколько голос, она продолжала:
— Это конец! Они с ума сошли в Тюильри. Лучше бы Франция своевременно прогнала их…
Тут все с негодованием накинулись на нее. Чем ей не угодил император, что она его так ненавидит? Разве мы не утопаем в блаженстве? Разве не процветают у всех дела? Никогда еще Париж так не веселился.
Гага встрепенулась и возмущенно заговорила:
— Молчите! Это глупо, вы сами не понимаете, что говорите! Я помню царствование Луи-Филиппа. Хорошее было времечко: нищета, скряжничество, милая моя! А потом пришел сорок восьмой год, эта отвратительная Республика! После февральских дней мне пришлось с голоду помирать, да, да! Если бы вы все это видели, как я, вы бы пали ниц перед императором, потому что он нам как отец родной, — именно он наш отец…
Пришлось ее успокаивать. В благоговейном восторге она продолжала:
— О господи, пошли императору победу! Сохрани нам императора!
Все повторили эту молитву. Бланш созналась, что ставит свечки за здоровье императора. Каролина рассказала, как, увлекшись им, она два месяца подряд старалась попадаться ему на глаза, но так и не могла добиться, чтобы он обратил на нее внимание. Остальные яростно нападали на республиканцев, говорили, что всех их надо истребить во время войны для того, чтобы Наполеон III, разбив врага, мог спокойно царствовать среди всеобщего благоденствия.
— А этот противный Бисмарк, вот еще каналья! — заметила Мария Блон.
— И подумать только, что я была с ним знакома! — воскликнула Симонна. — Если бы я знала, что будет, я бы подсыпала ему в стакан какого-нибудь яду!
Но Бланш, все еще горевавшая о своем пруссаке, осмелилась вступиться за Бисмарка. Он, может быть, и не злой человек, — ведь каждый должен исполнять свой долг.
— Знаете, он обожает женщин, — добавила она.
— Нам-то какое дело! — ответила Кларисса. — Мы не собираемся его соблазнять!
— Таких как он, сколько угодно, — объявила с серьезным видом Луиза Виолен. — Лучше совсем обойтись без мужчины, чем иметь дело с таким чудовищем.
Спор продолжался. Бисмарка разбирали по косточкам, каждая в своем бонапартистском рвении старалась лягнуть его, а Татан Нене повторяла без конца:
— Бисмарк! И надоели же мне с ним!.. Ох, как я на него зла!.. Не знаю я вашего Бисмарка! Невозможно знать всех мужчин на свете.
— А все-таки, — сказала Леа де Орн в заключение, — задаст нам этот Бисмарк хорошую взбучку…
Ей не дали договорить. Дамы хором накинулись на нее. Что? Взбучку? Ничего подобного! Его самого прогонят прикладами в спину. Замолчит она когда-нибудь? И не стыдно ей говорить так, точно она не француженка!..
— Тсс!.. — шепнула Роза, которую оскорблял этот гвалт.
На них повеяло холодом смерти; они сразу все замолчали, смущенные близостью покойницы, охваченные смутным страхом заразы. А на бульваре продолжали кричать уже охрипшими голосами:
— В Берлин! В Берлин! В Берлин!
