Когда они уже окончательно собрались уходить, в коридоре послышался чей-то голос, звавший:
— Роза! Роза!
Удивленная Гага открыла дверь и на секунду исчезла.
— Милая, это Фошри, — сказала она, вернувшись, — он не хочет близко подходить и возмущается, что вы остаетесь возле трупа.
Миньону удалось все-таки послать наверх журналиста. Люси, не отходившая от окна, выглянула на улицу и увидела стоящих на тротуаре мужчин; подняв голову, они делали ей знаки. Взбешенный Миньон показывал кулаки. Штейнер, Фонтан, Борднав и остальные с встревоженным видом укоризненно разводили руками, а Дагнэ, боявшийся себя скомпрометировать, курил сигару, заложив руки за спину.
— Ах, да, дорогая, — сказала Люси, оставляя окно открытым, — я обещала послать вас вниз… Они зовут нас.
Роза с трудом встала с дровяного ящика и прошептала:
— Иду, иду… Теперь я ей, конечно, не нужна… Сюда пришлют монахиню…
Она заглядывала во все углы, не находя своей шляпы и шали. Подойдя к умывальнику она машинально налила в таз воды и вымыла руки и лицо.
— Не знаю почему, это меня ужасно поразило… — продолжала она. — Мы с ней никогда не ладили. А вот поди ж ты, я совсем ошалела… Всякие мысли одолевают, и самой хочется умереть, точно конец света наступил… Да, мне необходимо выйти на свежий воздух.
Трупный запах стал уже заражать комнату. Беспечные до сих пор женщины вдруг забеспокоились.
— Скорей, скорей вон отсюда милые мои деточки, — повторяла Гага. — Здесь опасно оставаться.
Они быстро выходили одна за другой, оглядываясь на кровать. Люси Бланш и Каролина не уходили, поджидая Розу. Окинув взглядом комнату в последний раз, чтобы удостовериться, все ли в порядке, Роза опустила на окне занавеску; затем, решив, что лампа неуместна и нужны свечи, она зажгла свечу в медном подсвечнике, стоявшем на камине, и перенесла ее на ночной столик возле трупа. Яркий свет упал на лицо покойницы; оно было ужасно. Все четыре женщины вздрогнули и выбежали из комнаты.
— Ах, она изменилась, изменилась, — прошептала Роза Миньон, уходя последней.
Она закрыла дверь. Нана осталась одна, с обращенным кверху лицом, на которое падало пламя свечи. То был сплошной гнойник, кусок окровавленного, разлагающегося мяса, валявшийся на подушке. Все лицо было сплошь покрыто волдырями; они уже побледнели и ввалились, приняв какой-то серовато-грязный оттенок. Казалось, эта бесформенная масса, на которой не сохранилось ни одной черты, покрылась уже могильной плесенью. Левый глаз, изъеденный гноем, совсем провалился, правый был полуоткрыт и зиял, как черная отвратительная дыра. Из носу вытекал гной. Одна щека покрылась красной коркой, доходившей до самых губ и растянувшей их в отвратительную гримасу смеха. А над этой страшной саркастической маской смерти по-прежнему сияли прекрасные рыжие волосы, как солнце, окружая ее золотым ореолом. Казалось, зараза, впитанная ею со сточных канав, из мирно процветающих рассадников всякого зла, то растлевающее начало, которым она отравила целое общество, обратилось на нее же и сгноило ей лицо.
Комната была пуста. Вдруг какой-то буйный порыв ветра всколыхнул занавески, а с бульвара донесся отчаянный вопль:
— В Берлин! В Берлин! В Берлин!
