— Черт возьми! Это на него похоже, — пробормотал журналист. — Хороший подарочек молодой жене! Бедняжка, как он, должно быть, ей наскучил! Бьюсь об заклад, что она ровно ничего не знает!
В этот момент к нему обратилась графиня Сабина.
Но он не слышал ее, настолько случай с Мюффа показался ему забавным и необычайным. Она повторила свой вопрос:
— Господин Фошри, вы, кажется, написали очерк о Бисмарке?.. Вам случалось с ним беседовать?
Он оживился, подошел к дамам, стараясь привести свои мысли в порядок, и тотчас же ответил с безукоризненной непринужденностью:
— Откровенно говоря, графиня, я писал его, пользуясь биографическими данными, взятыми из немецкой печати… Я никогда не видел Бисмарка.
Фошри остался подле Сабины. Разговаривая с нею, он продолжал размышлять. Она казалась моложе своих лет, ей нельзя было дать больше двадцати восьми; особенно глаза ее сохранили юношеский блеск, скрывавшийся синеватой тенью длинных ресниц. Сабина выросла в семье, где царил разлад, жила попеременно то у отца, маркиза де Шуар, то у матери и рано вышла замуж после ее смерти, очевидно, побуждаемая отцом, которого стесняла. Маркиз слыл ужасным человеком, и, несмотря на его великое благочестие, о нем ходили странные слухи.
Фошри спросил, удостоится ли он чести засвидетельствовать свое почтение маркизу. Несомненно, ответила Сабина. Ее отец придет, но позднее: у него столько работы! Журналист, догадывавшийся, где старик проводит вечера, серьезно смотрел на графиню. Вдруг его поразила родинка, которую он заметил у Сабины на левой щеке, около губ. Точно такая же была у Нана. Это показалось ему забавным. На родинке вились волоски. Только у Нана они белокурые, а у графини — совершенно черные. Ну и что ж, а все-таки у этой женщины нет любовника.
— Мне всегда хотелось познакомиться с королевой Августой, — сказала Сабина. — Говорят, она такая добрая, такая благочестивая… Как вы думаете, она приедет с королем?
— Пожалуй, нет, — ответил он.
У нее нет любовника, это очевидно. Достаточно было видеть ее рядом с дочерью — незаметной девушкой, чопорно сидевшей на скамеечке. Мрачная гостиная, на которой лежала печать ханжества, свидетельствовала, какой железной руке подчинялась графиня и какое она вела здесь суровое существование. Она не вложила ничего своего в старинное жилище, потемневшее от старости. Здесь властвовал и повелевал Мюффа со своим ханжеским воспитанием, со своими покаяниями и постами. Но самым веским доказательством было для Фошри присутствие старичка с испорченными зубами и тонкой улыбкой, которого он разглядел в кушетке за спинами дам. Личность эта была ему знакома. Теофиль Вено, бывший адвокат, специальностью которого были процессы духовенства, отошел от дел, когда составил себе крупное состояние; он вел загадочную жизнь, но принимали его всюду; относились к нему подобострастно и даже слегка побаивались, словно он представлял собою большую тайную силу, которая за ним стоит. Впрочем, он держался с величайшим смирением, был старостой в храме св.Магдалины и занимал скромное положение помощника мэра девятого округа, как он уверял, просто для того, чтобы заполнить свой досуг. Да, графиню хорошо охраняют, к ней не подступишься!
— Ты прав, здесь умрешь от скуки, — сказал Фошри кузену, выбравшись из дамского кружка. — Надо удирать.
Тут к ним подошел Штейнер, которого только что оставили граф Мюффа и депутат; он был взбешен, обливался потом и ворчал вполголоса:
— Черт с ними, пусть молчат, коли не хотят говорить. Я найму других, из которых выжму все, что мне нужно.
Затем, уведя журналиста в укромный уголок, он заговорил другим тоном, с оттенком торжества в голосе:
— Ну-с! Итак, ужин назначен на завтра… Я тоже там буду, милейший!
— Ах, вот как? — тихо отозвался удивленный Фошри.
— А вы и не знали?.. По правде, мне не легко было застать ее дома! Да и Миньон не отходил от меня ни на шаг.
— Но ведь Миньоны тоже приглашены.
— Да она говорила мне… Короче говоря, она меня приняла и пригласила… Ужин ровно в полночь, после спектакля.
Банкир сиял. Он подмигнул журналисту и добавил с особым выражением:
— А у вас, видно, все уже наладилось!
— А что, собственно? — спросил Фошри, притворяясь, будто не понимает, о чем идет речь. — Она хотела поблагодарить меня за рецензию, потому и пришла ко мне.
— Да, да… вы, журналисты, счастливчики, вас вознаграждают… Кстати, на чей счет будет завтрашнее угощение?
Журналист развел руками, как бы в доказательство, что это никому не известно. В эту минуту Штейнера отозвал Вандевр: банкир лично знал Бисмарка. Г-жу Дю Жонкуа почти удалось убедить, и она произнесла в заключение:
— Бисмарк произвел на меня плохое впечатление; по-моему, у него злое лицо… Но я охотно допускаю, что он очень умен; этим и объясняется его успех.
— Без сомнения, — сказал, натянуто улыбаясь, банкир, который был франкфуртским евреем.
Ла Фалуаз решился, наконец, расспросить кузена и шепнул ему на ухо, не отставая от него ни на шаг:
— Значит, завтра вечером ужину женщины?.. У кого же, а? У кого?
Фошри знаком пояснил, что их слушают; надо же соблюдать приличия.
Дверь снова отворилась, и вошла пожилая дама в сопровождении юноши, в котором журналист узнал вырвавшегося из-под материнского надзора херувима, того самого, что на представлении «Златокудрой Венеры» отличился, выкрикнув знаменитое «просто здорово», о чем до сих пор еще говорили в обществе. Появление гостьи вызвало в гостиной движение. Графиня Сабина поспешила к ней навстречу с протянутыми руками, называя ее «дорогой госпожой Югон».
Ла Фалуаз, желая задобрить кузена, заметив, что тот с любопытством смотрит на эту сцену, в нескольких словах рассказал ему о новоприбывших: г-жа Югон, вдова нотариуса, жила постоянно в Фондент, в своем старинном родовом имении близ Орлеана, а приезжая в Париж, останавливалась в собственном доме на улице Ришелье; сейчас она приехала на несколько недель в Париж, чтобы пристроить младшего сына, первый год слушавшего курс юридических наук; когда-то она была подругой маркизы де Шуар, знала графиню с рождения, которая до своего замужества живала у нее месяцами; г-жа Югон до сих пор еще говорила Сабине «ты».
— Я привела Жоржа, — сказала г-жа Югон Сабине. — Не правда ли, как он вырос?
Юноша, похожий благодаря светлым глазам и белокурым локонам на переодетую девочку, без всякого смущения поздоровался с графиней и напомнил ей, как они два года назад играли в волан.
— А Филиппа нет в Париже? — спросил граф Мюффа.
— О нет, — ответила старушка, — он по-прежнему стоит со своим полком в Бурже.
Она села и с гордостью заговорила о старшем сыне, отважном юноше, который вздумал поступить на военную службу и очень быстро дослужился до чина лейтенанта. Все присутствовавшие в гостиной дамы относились к старушке с почтительным вниманием. Беседа возобновилась и стала еще более приятной и изысканной. И, глядя на эту почтенную г-жу Югон, на ее исполненное материнской нежности лицо, освещенное доброй улыбкой и обрамленное седыми, расчесанными на пробор волосами, Фошри решил, что он смешон: как мог он хотя бы на минутку заподозрить графиню Сабину!
Но кушетка, обитая красным шелком, на которой сидела графиня, привлекала его внимание. Фошри находил ее цвет кричащим и самое присутствие ее в этой прокуренной гостиной — странной, волнующей прихотью. Было совершенно очевидно, что эта кушетка, которая располагала к томной лени, поставлена здесь, очевидно не по воле графа. Казалось, то было первой попыткой, желанием внести сюда долю наслаждения. Фошри снова задумался, мысленно возвращаясь к признанию, выслушанному однажды вечером в отдельном кабинете ресторана. Он стремился попасть в дом Мюффа, побуждаемый любопытством. Как знать? Если его друг остался в Мексике, почему не попытать самому? Глупо, конечно, но
