конституционных прав на предоставление мне зашиты, а из-за серьезной болезни, которую перенес, я не могу квалифицированно осуществлять свою собственную защиту в судебном заседании.
Костромин остолбенел от этого заявления, затем объявил, что суд удаляется на совещание для рассмотрения моего ходатайства, и возмущенно заметил, что у меня нет никакого права оспаривать процессуальную форму слушания дела. Тут же он попросил секретаря проводить меня в приемную.
Судьи совещались примерно час, и за это время мне неожиданно удалось увидеть тех, кто должен был выступить против меня в качестве свидетелей. Первым из них в приемной появился академик Муромцев, заведовавший ранее бактериологической лабораторией НКВД—МГБ, где испытывали бактериологические средства на приговоренных к смерти вплоть до 1950 года. Я едва знал его и никогда с ним не работал, если не считать того, что посылал ему разведывательные материалы, полученные на Западе, по последним разработкам в области бактериологического оружия. Другим свидетелем был Майрановский: бледный и испуганный, он появился в приемной в сопровождении конвоя. На нем был поношенный костюм — сразу было видно, что его доставили прямо из тюрьмы. Мне стало ясно, что работа токсикологической «Лаборатории-Х» будет одним из главных пунктов обвинения в моем деле.
Костромин объявил, что мое ходатайство о предоставлении защитника и заявление о незаконности слушания дела в закрытом заседании без участия адвоката отклонено лично председателем Верховного суда СССР. Это распоряжение только что получено по телефону правительственной связи. В том случае, если я буду упорствовать и откажусь отвечать на вопросы суда, слушание дела будет продолжено без меня. Верховный суд, заметил он, как высшая судебная инстанция имеет право устанавливать любые процедуры для слушания дел, представляющих особую важность для интересов государства. Он задал мне вопрос, признаю ли я себя виновным. Я категорически отверг все предъявленные мне обвинения.
Далее Костромин заявил: суд не убедили показания Берия во время предварительного следствия по его делу, что вы не являлись его доверенным лицом, а лишь выполняли приказы, которые он передавал от имени правительства. Более того, сказал Костромин, суд считает, что Берия пытался скрыть факт государственной измены, и показания, имеющиеся в вашем следственном деле, не имеют значения для суда.
Эпизод со Стаменовым был лишь упомянут. Костромин подчеркнул факт несомненной государственной измены, добавив, что новые данные, свидетельствующие, что Берия обсуждал вопрос о контактах со Стаменовым и с другими членами правительства, будут доложены Верховному суду и, возможно, будет принято частное определение в адрес правительственных инстанций. Я решительно отрицал, что мною делались попытки установить тайные контакты в обход правительства, поскольку Молотов не только знал об этих контактах, но и санкционировал их, а санкционированный правительством зондаж в разведывательных целях нельзя классифицировать как факт государственной измены. Однако мое заявление суд проигнорировал. Более того, сказал я, лично товарищ Хрущев пять лет тому назад, 5 августа 1953 года, заверил меня, что не находит в моих действиях никакого преступного нарушения закона или вины в эпизоде со Стаменовым.
Побледнев, председатель запретил мне упоминать имя Хрущева. Секретари тут же перестали вести протокол. Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо, и, не сдержавшись, выкрикнул:
— Вы судите человека, приговоренного к смерти фашистской ОУН, человека, который рисковал своей жизнью ради советского народа! Вы судите меня так же, как ваши предшественники, которые подводили под расстрел героев советской разведки.
Я начал перечислять имена своих погибших друзей и коллег — Артузова, Шпигельгласа, Малли, Серебрянского, Сосновского, Горожанина и других. Костромин был ошеломлен; вице-адмирал Симонов сидел бледный как мел.
После небольшой паузы Костромин взял себя в руки и проговорил:
— Никто заранее к смертной казни вас не приговаривал. Мы хотим установить истину.
Затем вызвали свидетеля Муромцева. К удивлению и неудовольствию судей, Муромцев заявил, что он не помнит никаких фактов моей причастности к работе секретной бактериологической исследовательской лаборатории.
Затем вызвали Майрановского. Он дал показания, что никогда не был подчинен мне по работе и что эксперименты, о которых идет речь, на самом деле были боевыми операциями, а приказы об уничтожении людей отдавали Хрущев и Молотов. Он рассказал, как встречался с Молотовым в здании Комитета информации, а затем, вызвав гнев председателя суда, упомянул о встрече с Хрущевым в железнодорожном вагоне в Киеве. Тут Костромин прервал его, сказав, что суду и так ясны его показания.
Судьи были явно растеряны. Они получили подтверждение, что так называемые террористические акты на самом деле являлись боевыми операциями, проводившимися против злейших противников советской власти по прямому приказу правительства, а не по моей инициативе. Я также указал, что не являлся старшим должностным лицом при выполнении данных операций, поскольку в каждом случае присутствовали специальные представители правительства — первый заместитель министра госбезопасности СССР Огольцов и министр госбезопасности Украины Савченко, а местные органы госбезопасности подчинялись непосредственно им. Я предложил вызвать их в качестве свидетелей и потребовал ответить мне, почему они не привлекались к ответственности за руководство этими акциями.
И снова судьи почувствовали себя не в своей тарелке. Я знал, что в протоколах моих допросов все упоминания о работе в период «холодной войны» 1946–1953 годов были крайне туманными и неконкретными. Мысль, проходившая красной нитью через все обвинения, сводилась к следующему: Майраниовский с моей помощью убивал людей, враждебно настроенных к Берия. Я совершенно явственно чувствовал, что судьи не готовы признать реальный факт, что все эти ликвидации санкционировались руководителями, стоявшими в табели о рангах выше Берия, а он к эпизодам, рассказанным на суде, вообще не имел отношения.
Костромин быстро и деловито подвел итог судебного заседания. По его словам, меня судят не за эти операции против врагов советской власти. Суд полагает, что я руководил на своей даче другими тайными операциями, направленными против врагов Берия. Я тут же попросил привести хотя бы один конкретный факт террористического акта с моим участием против правительства или врагов Берия. Костромин жестко возразил: дело Берия закрыто, и точно установлено, что такого рода акции совершались неоднократно, а поскольку я работал под его началом, то также являюсь виновным. Однако суд в данный момент еще не располагает на сей счет соответствующими доказательствами. С этими словами он закрыл слушание дела, дав мне возможность выступить с последним словом. Я был краток и заявил о своей невиновности и о том, что расправа надо мной происходит в интересах украинских фашистов, империалистических спецслужб и троцкистов за рубежом. И наконец, я потребовал реализовать мое законное право ознакомиться с протоколом судебного заседания, внести в него свои замечания. В этом мне было тут же отказано».
Вот так и сработал наш суд. Что тут можно сказать? Может быть, упомянуть фразу, произнесенную одним из героев известного фильма: «Да здравствует наш советский суд, самый гуманный и справедливый суд в мире»…
Словом, отцу зачитали приговор, который в точности повторял обвинительное заключение прокуратуры с одним добавлением: «Суд не считает целесообразным применение ко мне высшей меры наказания — смертной казни (значит, такая все же предусматривалась. —
Отца приговорили к пятнадцати годам тюремного заключения по статьям 17, 58 п. 1б УК РСФСР. Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. Это случилось 12 сентября 1958 года. Со времени ареста отца в 1953 году он провел в тюрьме уже пять жутких, мучительных лет.
После суда отца в спецвагоне отвезли во Владимирскую тюрьму, в которой он не раз бывал в свое время по служебным делам. Поместили его в больничном корпусе. Мы ездили туда два раза в год на свидания. Они проходили на первом этаже главного здания тюрьмы. Технология входа такова: в вестибюле за стойкой — дежурный офицер, предъявляешь паспорт, он его кладет в нишу ящика на стене, потом проходишь налево по коридору и в конце справа — узкая комната с железными решетками и полупрозрачным стеклом в единственном окошке. Посередине комнаты большой стол, по бокам — скамейки, на обеих стенах — картины (фотокопии), в углу у входа — тумбочка с графином. Мы входили тогда, когда отец был уже в комнате, рассаживались: отец и сотрудница-сержант — с одной стороны стола, мы — с
