— Рассказывай, — перебивает Васька и сквозь зубы сплёвывает лошади под ноги. — Мир посмотришь... Поедете, наверное, через Москву?
— Наверно.
Васька хмурит белые брови, рыжие заплатки веснушек отчётливее проступают на его носу, и Серёжа догадывается, что Васька хочет сказать что-то важное.
— Ты там, это, хорошенько смотри. Всё примечай. Понял?
— Ага.
— Потом расскажешь, когда вернёшься.
— Расскажу.
— Или вы насовсем поедете?
— Я ещё не знаю, Вася... Мама болеет, вот врачи и сказали, чтобы она климат сменила... Если выздоровеет в Крыму...
— А кто теперь вместо Лидии Ивановны будет? — вздыхает Васька. — Пришлют из города какую- нибудь кикимору, начнёт двойки лепить.
— Мама хотела этот год доучить, да совсем плохо ей стало.
— Надо было к бабке съездить, — опять сплёвывает Васька. — В прошлом году Кольки Корнилова мать совсем помирать собралась, а к бабке съездила, настоек разных попила, и на свадьбе у Володьки Басова вон как плясала!
Серёжа вспоминает разговор деда с отцом и строго спрашивает Ваську:
— А может, ещё и на иконку помолиться?
Васька, удивлённый столь быстрым и ловким ответом, растерянно смотрит на Серёжу и неуверенно отвечает:
— Да нет, зачем, на икону не надо... Икона-то чего, деревяшка, а вот в траве сила... Так и мамка моя сказывает.
— Ладно, Вася, мне ехать пора, — Серёжа и в самом деле забеспокоился.
— Прощай, — говорит Васька и протягивает руку.
— Я потом всё расскажу, — Серёжа наклоняется с лошади и пожимает руку сидящего на прясле Васьки Хрущёва. И Серко, чуя овёс в кормушке, с места берёт расхлябанной рысью.
И мир просыпающейся земли, и Васька на прясле тут же забыты Серёжей, потому что он весь там, в пути, который обещает новые заманчивые дали, куда так сладко и восторженно влечёт Серёжу та белая дорога, у которой нет конца.
И стучит, и стучит колёсами поезд, и уплывают за прямоугольную границу окна чёрные перепаханные поля, маленькие деревеньки, неповоротливый трактор без кабины, девочка с тряпичной куклой в руках. Третьи сутки не отрывается Серёжа от окна, и скоро, совсем уже скоро должен он увидеть Москву, а в Москве... Нет, лучше не думать заранее о том, что он должен увидеть в Москве. Серёжа уже заметил: когда чего-то очень хочется, лучше об этом не думать совсем, вроде бы забыть, и тогда время бежит быстрее... И всё стучат, и стучат колёса. И как они не устают?
— Мама, ма-ам, — вдруг кричит Серёжа, — смотри!
За окном промелькнул переезд, и у самого шлагбаума он увидел необычайно длинную легковую машину.
— Нельзя так громко кричать в вагоне, — хмурится мать, — ты ведь не один здесь. Вокруг люди, посмотри.
— Я знаю.
— Знаешь, а всё равно ведёшь себя, как...
Мать подыскивает подходящее слово, но не успевает его найти, потому что Серёжа опять кричит:
— Мама! Мам! Посмотри...
И так вот всю дорогу, под бесконечный стук круглых колёс, увозящих Серёжу всё дальше и дальше от Озёрных Ключей: вначале в столицу, а потом ещё дальше, в Крым, где тепло и где мать будет лечиться, а отец искать работу.
— Ну вот, кажется, приехали.
— Где? Где? — Серёжа запрыгал у окна, пытаясь заглянуть вперёд по ходу поезда. — Я не вижу.
— А что тут видеть? — Отец полез за чемоданом. — Минут через двадцать подкатим.
— А говоришь «приехали»,—разочарованно вздыхает Серёжа.
— Мы не приехали, — сверху отвечает отец, — а уже едем по Москве.
Этого Серёжа не ожидал. Он вновь прилип к окну, но там, за окном, медленно и однообразно проплывали маленькие домишки с огородами и садиками под окнами, дворняжками у затворенных калиток и белой кошкой на угловом столбике ограды. Колодцы с прихрамывающими журавлями величественно растворялись в голубоватой дымке, из которой выплывали и выплывали новые дома. Вот это уже было интересно — столько домов! И где столько людей нашли, чтобы в каждом доме жили?
А в вагоне между тем загомонили, засуетились. Поплыли над проходом чемоданы и корзины, сумки, портфели, авоськи и сетки. И чего только не везли с собой люди. У одного деда, который всю дорогу ел круто сваренные яйца с морковными пирогами и ходил с тросточкой, в коробке из-под печенья «Москва» поместились три живых кролика: один чёрный и два серых. Молодой парень в коротком пальто с меховым воротником из нечаянно открывшегося чемодана рассыпал помидоры. Красные, самые настоящие, которые в деревне у Серёжи не успевали краснеть и их на зиму заталкивали в валенки. Они покатились, и два лопнули, обрызгав пол белыми семечками. Когда парень продвинулся к выходу, мать удивлённо сказала отцу:
— Такой молодой, а уже знает, как надо жить.
— Возможно, он их в больницу родственникам везёт, — не согласился отец. — Больным. Специально достал.
— Ну, знаешь, с такими ухватками, как у него, по больницам не ездят.
— С какими?
— У него ещё один чемодан есть, я видел. Только он у проводника стоит, — выпалил Серёжа.
— Ты-то откуда знаешь? — отец недоверчиво посмотрел на Сергея.
— Знаю. Видел.
— Серёжа, тебе ещё рано вмешиваться в разговоры старших. Ты лучше бы оделся пока.
— А зачем так много домов?
— Как зачем — жить.
— Во всех — во всех?
— Конечно.
Когда Серёжа оделся и вновь подсел к окну — дома уже изменились. Теперь это были громадные, сплошь издырявленные окнами, серые гиганты, выше поезда и машины, выше самого высокого дерева, даже выше водонапорной башни на железнодорожной станции в Малышевке. И между этими громадными домами, никогда не кончаясь, словно бы они кружили по заколдованной петле, катили и катили машины, догоняя и перегоняя друг друга и сердито замирая у светофоров. А между домами и машинами, туда и сюда, вперёд и обратно шло одновременно столько людей, сколько в Малышевке мимо центральной столовой не проходит и за год. И увидев всё это, а ещё — чёрную от асфальта землю, сияющие стеклянные витрины, мосты и виадуки, Серёжа восхищённо вздохнул — Москва!
Вокзал ошеломил Серёжу. Он, конечно, внутренне готовился к чему-то подобному, но такое многолюдье, многоголосье ему и во сне не снилось.
— Не отставай, Серёжа! — то и дело окликала мать, вместе с отцом едва поспевая за маленьким
