то, что тебе противно. И верила ей. И понимала, что иначе человек загоняет себя в тупик. И анализировала свою жизнь. И понимала, что, взяв мужа с приданным в виде капризной матери, позволяла себя закомплексовывать, портила себе жизнь мыслями о том, что её кто-то ненавидит, отгораживалась, отстранялась, думая, что спасает мужа от инфантилизма, от истерической модели семейных взаимоотношений, но перевернула своим милосердным поступком ситуацию — и теперь больше нет истерик у Кирилла. Да и она не напрягается от присутствия в их жизни его матери. Теперь она сильная, от того и подающая руку помощи. И пусть опустошается физически, зато полна уверенности в себе, знания что нужна. Пусть хоть последние дни, если не вся жизнь, будут высвечены лучами добра и благородства.
И думая о том, как нужна она кому-то, даже не задумывалась о том, что же нужно ей самой.
Неожиданно, из сочувствия к Алине, Любовь Леопольдовна научилась ходить. Тихо, как привидение белой ночной рубашке качающейся колоколом, она пробиралась на кухню и застывала в дверях, пугая Алину своей беззвучностью.
— Вы разговариваете по телефону? Значит, телефон починили? Тогда вызовите мне 'Скорую'.
— Но Любовь Леопольдовна!.. У вас же ничего не болит, а пока к вам будут гонять машину, не смогут помочь другому, кто, может быть, действительно нуждается в помощи. Вдруг — кто-нибудь выпал из окна?..
— И зачем это ему падать. Пусть не падает. А у меня болит… — она на секунду задумалась, водя по кругу блеклыми зрачками и, сообразив, что словам не хватает театра, начала хвататься то за один бок, то за другой: Вот здесь у меня болит. Нужна 'Скорая помощь!' Ой!.. Ой… ой…
'Господи, — думала Алина, может быть это счастье, что я умру молодой?..' И набравшись сил противостоять этой аморфной неотъемлемости, ответила: — Нет. 'Скорую' я вам тревожить не дам!
— Но Алечка, что ж я вам плохого сделала? Я и ходить до туалета научилась, чтобы ваш труд облегчить. Что ж мне, на старости лет, одинокой вдове уж… так и жить без доктора? Мне и так жизнь не нужна, а без него и подавно. Я бы на себя руки наложила, я бы давно наложила, да не прилично как- то.
'Боли начнутся, — думала Алина, слушая уже привычную песню, повешусь. Нет. Все, кто вешается, дурно пахнут. Застрелюсь. А где я пистолет возьму? Отравлюсь. Нет, ещё посинею, какая травма будет для Кирилла!.. Надо так покончить жизнь самоубийством, чтобы трупа не оставалось. А как? Это дело надо обдумать'.
ОСТАЛОСЬ ТРИСТА ДНЕЙ
'Да. Надо что-то делать…' — думал время от времени Кирилл и не делал ничего. Уходил рано, возвращался поздно. Как всегда. Дел вне дома хватало. А ещё дежурные встречи в бильярдной… Там можно было не думать. Просто некогда было думать о себе, о семье, о жене. Фантастическая эмоциональная глухота напала на него после объявленного семейного горя в виде всеобщего умирания женщин.
Возвращаться домой не хотелось. Алина стала нервной. Не такую любил он, но выдержанную, порою пусть резкую, как 'Нате' Маяковского. Ее глаза, теперь — чуть что — наполнявшиеся слезами, утомляли его. 'Ты совсем меня не жалеешь', — как-то обмолвилась она. А кто б его пожалел?!..
Да, Алина ждала жалости к себе, но как-то абстрактно, при любом проявлении этой натурализованной жалости — в движении ли, в тоне голоса чувствовала, что её словно укачивает до тошноты, сама же себя ни в чем не жалела. Совсем не жалела. А когда руки заняты — мысли свободны. И все чаще и чаще: 'Страдивари! Страдивари!' — ныло сердце Алины. И почему… зачем боль об этой скрипке именно сейчас, когда она при смерти, когда ей не до того, мучила ее?
Быть может затем, чтобы всколыхнуть родовую память о скрипке Страдивари, подаренной царским семейством её деду, тогда юному юнкеру. Подаренную, по настоянию Распутина, вдруг оценившего его игру. 'Чтобы сердце рода твоего звучало так же, как эта скрипка, спутница твоим потомкам, — шепнул старец деду Алины после вручения подарка.
Дед отчетливо помнил, как отстранился с холодной брезгливостью от его теплого — в ухо — дыхания. В высшем свете не любили великого старца. В высшем свете считали недостойным склонять перед ним голову и досадовали на царскую слабость. Что понимал юный дед в то время, мог ли он предчувствовать, каким проклятием обернется вскоре убийство Распутина. Что теперь значат его былое высокомерие, родовитость, образованность, талант…
Скрипку украли во время войны, когда он, былой офицер царской армии, в штрафном батальоне штурмовал Сталинград. Едва украли скрипку, дед погиб.
Прошли годы, о скрипке великого мастера вспоминали все реже, да и не до этого было семье. А уж как о царском подарке — вспоминать боялись и вовсе. Лишь перед смертью рассказала Алине о скрипке бабушка, припомнила слова Распутина с усмешкой: мол, шарлатан он был, все-таки, — не стала скрипка спутницей потомкам, да и зачем она. Некому теперь было бы на ней играть. Это раньше было модно уметь играть в салонах, и не называться музыкантом. А теперь…
— Послушай, ну кому реально в нашей стране, в такое время всеобщей разрухи могла потребоваться скрипка Страдивари?! — словно и не мужа вовсе, оборотясь к окну, вопрошала вслух Алина, как они её перевезут через границу?
— И что тебя эта скрипка так задела? Больше не о чем думать?..
— Я уже больше не могу не о чем думать. Мне, кажется, верни я её себе и все… все будет по иному — говорила Алина, отвернувшись от него, глядя в ночное окно. — Всю жизнь пишешь статьи, а все, вроде бы, тебя нету. Будто ты и не существуешь вовсе. Все, о ком я пишу, есть, а меня нет. Такое чувство, что я что-то не сделала, какого-то главного дела в своей жизни… и вдруг объявляют, что пора подводить итоги.
— Не всем же быть Владами Листьевыми, или как этот… ну тот мальчишка-корреспондент, которого взорвали прямо в редакции перед Чеченской войной, — старательно серьезно отвечал ей муж, — Вот видишь, его убили, а я даже фамилию его забыл. Все так… Скоро и Листьева забудут. И Меня этого, священника, пройдет каких-нибудь десять лет. Высоцкого уже все реже и реже народ поет. А ты все о чем- то наивно грезишь… Главное дело ты уже сделала — красиво жила… И мне красивые годы прожить помогла. Это же не у всякой женщины так все складывается, а все недовольна, — говорил Кирилл, не переставая при этом жевать, — Сиди себе дома, занимайся моей матерью, домом… Если со мною по круизам, ресторанам, саунам, бильярдным и клубам таскаться надоело. Отдыхай от светской жизни. Скоро матери сиделку найму, поедем на Красное море. Позагораешь. Рыбок с руки покормишь. Помнишь, как огромная рыба так аккуратно брала яйцо с твоей ладони. Ты даже так зашлась от восторга, что чуть не захлебнулась. Помнишь?
— Помню.
— А в какой шикарной гостинице мы жили?! А какой у нас номер был?! Один балкон как зал для приемов! Такое же не всякий может себе позволить. Помнишь?
— Помнишь.
— Вот тебе и женское счастье.
Она отчужденно оглянулась на него. Он сидел перед ней на табуретке, в одних трусах, почесывал бороду… тучно вздыхал…
— … Зря волнуешься, — продолжал он, — вот врач сказал… что волновать тебя нельзя. Ходить с тобою надо по музеям, в театр… — и осекся, взглянув на неё по-бычьи. В упор. Но глаза его были прозрачны, словно не видели её саму, — …А ведь мы года три не были в театре, кис, не по работе твоей что б, а так, наслаждения ради… Позор!
Она смотрела на него, неожиданно неприятного, мучительного, безысходного, смотрела, как он болтает шлепанцем на ноге — и презирала его за это, словно за самое страшное падение, за это, ему привычное, движение. Мысли её путались — 'Причем здесь музеи?.. Разойтись… Бежать! Бежать из всей этой жизни!' Но тут же сдержал страх за свою абсолютную несамостоятельность.
'Они делают людей никчемными'. — Вспоминались ей слова ужасающей Надежды. Да, именно он превратил её, нормальную полноценную женщину — в совершенно никчемное существо. Он уверенный, что она существует для него, а он — для того чтобы развлекать её по своему желанию, занимать собой всю-всю без остатка, так словно ничего более на свете не существует. А ещё его мамочка!.. Какой она — Алина была до своего брака! Во что превратилась всего лишь к пятому году замужества!.. Пусть ей завидуют, те, что
