Сотрудник отделения охраны лейтенант милиции Минькин с трудом оторвал тяжелую голову от стола под дикий вой музейной сигнализации. Таинственно улыбнулся, сомнамбулически поднялся со стула, подошел к пульту и прекратил этот раздирающий его сознание машинный вопль сирены.
Быть может, в другие времена, эта кража потрясла бы весь мир… Минькин понятия не имел о том, насколько ценна в цивилизованные годы в цивилизованной стране эта маленькая скрипочка. 'Все равно бы её украли из этого нищего музея' — мелькнула отчетливая мысль в его смутном сознании.
Словно сквозь тягучий туман он оглядел стол: 'Один стакан… — отметил про себя. — Второй вымыт. Значит, он меня клафелином вырубил! — поставил он диагноз своему состоянию. — Ха-ха, герой!.. А я-то думал — пристрелит…' и рухнул тяжелой головой на стол. Погрузился в бессознательное, невменяемое состояние и увидел ясным видением последние часы перед отравлением…
Два часа назад в маленькой комнатке сторожа с выцветшими и треснувшими от старости желтыми обоями, залатанными постерами певцов из модных журналов, продолжая тем самым линию музея, ничего вроде бы не предвещало такого предательства закадычного собутыльника. Но лейтенант Минкин уже начал догадываться.
— …Пять тысяч долларов. И, как договорились — ты был пьян и ничего не слышал, клянусь мамой. — Предложил Карагоз, радуясь наипростейшему способу исполнения заказа. Такой прямой текст не казался ему опрометчивым. Это проще, чем идти на мокрое дело. Карагоз прикинул, прежде чем решиться на прямой сговор с охраной, что теперь исполнение служебного долга в милиции не в чести, вспомнил о том, что мало платят, что почти все его начальство лимита бесквартирная, ненавидящая москвичей, а уж тем более интеллигенцию. Преступление против истории культуры — для них слишком абстрактное понятие. К тому же — в течение месяца, он наблюдал этого Минькина, как бы случайно познакомившись с ним в пивной, а потом и подружившись через пристрастие к тихим застольным беседам о политике, несправедливости и нелюбви к Ельцину.
Да, Карагоз пас его — Минькина и характеристику ему составил неприглядную: слабоволен, завистлив, любит выпить, ненавидит стоящих выше себя, служит, потому что некуда податься, да и в Москве пожить охота.
— Пять тысяч… — Минькин, соблюдая лицо кирпичом, перевел про себя доллары в рубли. — Да ты чего это, братишка?! — тихо прошлепали пухлые губы охранника. И было неясно мало это или много по его понятиям. Минкин вздохнул и откинулся на спинку шаткого стула. На мгновение замер, глядя куда-то мимо Карагоза. 'Это же надо… за какую-то скрипочку! Скрипочку, разве только, что — для ребенка… Так рассыплется ж… и кому это старье…' — выкрикнул он:
— Не пойдет.
— Да ладно, я пошутил. Чего напрягся? — прохрипел с усмешкой Карагоз, поняв, что своей напористостью и прямотой смутил возможного подельника, и попытался все свести к шутке. Действовать надо было срочно, времени не было, а был последний день уговора с заказчиком:
— Кому здесь чего нужно? Ладно бы — музей Джона Леннона… Клянусь мамой, даже школьники на экскурсии сюда не ходят. И как эта богадельня ещё не прогорела?.. Давай, ещё по чуть-чуть. Хороший ты парень, Минькин, и улыбаешься как Гагарин.
— А все равно… Я, братишка, на службе не пью. — Сказал Минкин, задумался и добавил: — Больше… — На всякий случай поставил под стол початую бутылку, стараясь показать себя теперь уже точно подозрительному приятелю расслабленным и вялым. Но мысль, возбужденная произнесенной в начале беседы цифрой, раскручивалась на полную катушку и не могла остановиться: 'Неспроста его шутки. Хоть и говорит, что детдомовский, хоть и голубоглазый, а нос орлиный… да и откуда Карагозом кличут? Кавказ примешался. Точно Кавказ!.. А с Кавказом ухо держи востро. Непонятный. Если он мне столько предлагал, так сколько же сам получит?.. Не больше десяти процентов предложил. А может пополам?.. Все одно — многовато. Так что ж это за скрипочка такая? Фанера и есть фанера… зато антикварная… И все привязывался ко мне, все прилаживался целый месяц в пивной-то… Целый месяц подлаживался! Неспроста… — и вдруг, словно молния разверзлась в его мозгу: — Не уйдет он сегодня пустым! Не уйдет! Отступать ему некуда. Прирежет еще, как пить дать, если не соглашусь-то. Сейчас и не на такое без всякого страха идут'.
Минькин внимательно вгляделся в своего приятеля. Тот, развалившись, покачивался старинном венском стуле, покуривал сигарету 'Мальборо', поглядывая на собеседника с особым прищуром. Минькин — при своей-то зарплате — мог себе позволить только 'Пегас'.
'Пойти, из другого телефона позвонить в отделение, сказать, мол, так и так… Да ведь сам приманил. Знакомый же… не поверят. Устав нарушил, никого же не должен был пускать… С поличным ловить надо… Э… да я живым не дамся. Вот дело-то будет. Может — повысят… Ну да… жди — гроши прибавят. Так и живи в общаге, как бомж, с хлеба на воду… Вот Иволгин погиб на посту, его жене страховки, по теперешнему курсу, всего две тысячи гринами единовременно. А может… поторговаться с этим, чтобы комнату в общей квартире купить?….или домик в Подмосковье? Маленький… Кабы тысяч десять… Так ведь даст поначалу, а потом… сколько уже таких случаев было. Но если платит столько, что ж — кроме него за неё никто не заплатит?.. А если…' — и сам про себя себе же не договорил, настолько вдруг решился и одновременно испугался своей решительности.
— Может, чайком попоишь? — усмехнулся Карагоз, чувствуя, как напрягся лейтенант. — Скучно чувствую, друг, здесь одному. И чего напарника не дадут? Денег, что ли, у музея нету?
— Да… — лениво почесал левую лопатку Минькин, приятно щупая под кителем портупею. — Кому он нужен. Кто ж его грабить-то будет, братишка, музей-то этот?.. Такое только тебе спохмела в голову придет. По этой рухляди лишь старушки-смотрительницы вздыхают… А укради чего — и продать некому. Одно слово — старье. Вот кто его возьмет? Кто?..
— Неинтересно все это, — как-то сразу поскучнел Карагоз и зевнул в лицо собеседнику. — Чайком угостишь?
— Ты включи пока кипятильник, а я сигнализацию проверю. Если загудит все, не дергайся. Проверка такая.
— Проверка такая… — удовлетворенно повторил Минькин, вернувшись через пятнадцать минут.
Карагоз сидел, как сидел, словно и не двигался, машинально пил пиво и сонно улыбался. Минькин сел напротив на полуразвалившийся диван. Карагоз придвинул ему стакан с чаем.
Тая в глазах архетипически-лукавую усмешку холопа, обманувшего барчука, Минькин опустив взгляд долу и, вздыхая, принялся хлебать опостылевший чай.
ГЛАВА 3
Уже второй десяток лет смерч перемен срывал крыши, носясь по стране. Саранчой летали туда-сюда необизнесмены, урожденные наивно-дремучей провинцией, и сгорали, словно мотыльки на свече, едва соприкоснувшись с серьезным кушем.
Голодные амбиции и панибратская зависть пробуждали чудовищные качества человека.
Все устои и нормы были попраны неожиданно обрушившейся нищетой на, совершено к тому не готовых, людей. На осколках самовластия ещё теплились семьи, уже не являющиеся ячейками государства, но хранящие память о незыблемом. Только и в них расползалась ткань интимного бытия, словно ветошь, разъедаемая кислотой краха личности в животной борьбе за жизнь.
Что может чувствовать человек в таком низводящем до ничтожества разносе? Человек, лишенный надежды выкрутиться, лишенный даже возможности думать, что стоит лишь потерпеть лет десять и все устоится, обретется новая база, восстановятся общечеловеческие основы?.. Что может чувствовать человек, понимающий, что жизнь его тает, словно воск свечи на пожаре скоропалительно и необратимо, что дни его сочтены?.. И уже никогда… никогда…
'За что ухватиться?.. За что?.. — думала Алина. — Что можно успеть сделать за год? Что?.. Когда за всю предыдущую жизнь ничего особенного не совершила. Год… год… год… ОСТАЛОСЬ ТРИСТА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ ДНЯ!'
Знание срока своей жизни — равносильно знанию конца света.
