Обниму,
Как отрубленную-ю.
Почему, почему…' — зазвучали в ней стихи Елены Шварц.
Раздался звонок в дверь. Она открыла. Но пороге стоял Кирилл:
— И не думай меня зазывать обратно, — начал он с места в карьер, — Вот тебе ключи от этой квартиры. Так и быть — оплатил её ещё полгода. Я за мамой приехал.
— Куда ж ты её повезешь? Ты же не сможешь ухаживать за ней! Пусть живет здесь.
— Сестре отдам.
— Но ей же некогда! Да и не уживутся они! Ты же знаешь свою мать, говорила Алина, глядя на него с трудно скрываемой неприязнью. 'Все перечеркнуто. Пролита последняя капля. Нет его!..' — кричал её мозг, а голос продолжал спокойно отвечать этому человеку: — Ей у меня спокойнее.
Он почесал бороду и полупропел-полупроныл:
— Это моя мама!.. Что хочу, то с ней и делаю.
— Мне плевать, чья она мама. Она же человек, а не игрушка! Ты привык распоряжаться близкими женщинами, словно они для того и родились, чтобы служить тебе! Но сейчас она нуждается в помощи. Кто ей поможет, если не я?
— Ты не должна ей помогать, потому что не обязана. Моя мать, а не твоя! Я найму ей сделку.
— Но какая сиделка выдержит!..
— В больницу отправлю. Сколько она мне крови в юности попортила!.. Пусть теперь!..
— Убирайся-ка ты отсюда! Взрослый мужик, а какой дурью маешься. За что яичко отнял?! Бессовестный!.. Отомстил?! Получил удовольствие? И укатывай!
— Ах, так! — Он с трудом переступил порог того дома, в котором жил, который хранил его мир и покой, порог своего дома, до-о-ма!.. переступил, словно прыгнул в холодную воду, и бросился в комнату Любовь Леопольдовны:
— Давай, быстро одевайся! Поехали.
— Куда ты меня везешь?! Я больна, я плохо себя чувствую! — заныла Любовь Леопольдовна.
— К дочери своей поедешь! Пусть она за тобой ухаживает.
— Никуда я не поеду. Мне с Алечкой лучше. Алечка! Не отдавайте меня!
— С Алечкой тебе лучше?! А кто говорил, что она не вашего поля ягодка? Когда ножками бегала, от неё нос воротила, деньги мои на неё потраченные считала, а теперь цепляешься, как слегла!
— Что ты вспоминаешь ей, она же невменяемая, она же больна! — Алина встала между мужем и свекровью. — Я не позволю тебе издеваться над умирающим человеком.
— Ах!.. Умирающим! Ей можно издеваться над тобой, ты у нас не умирающая?! А я, вообще, быть может, завтра под машину попаду или пристрелят меня за просто так! — Он резким движением откинул Алину в коридор и запер дверь. — Быстро, одевайся, я сказал! И не забудь отцовские именные часы! А то нечего будет показывать.
Любовь Леопольдовна, поняв, что взывать к жалости и сопротивляться бесполезно, бросив на него равнодушный взгляд, легла трупом, сложив руки на груди, уставившись в потолок.
— Ах, так! — И он кинулся одевать её обезволившее тело.
Все плыло у Алины перед глазами. Холодное молчание спокойствия пропитало её тело. Каждую её клеточку.
Мимо, словно деревянную, но побеленную храмовую статую дряхлого ангела, муж выносил свою мать из комнаты. Вместо четок прозрачные руки прижимали к груди старомодные часы с металлическим браслетом. И вдруг безмолвная статуя запела правильным радиоголосом: — Вставай проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов…
— Ах! Революции захотела, я сейчас покажу тебе революцию, — ворчал Кирилл, вынося своего домашнего идола.
Но у двери из квартиры окаменевшая свекровь вдруг раскинула руки и, упершись в косяки, засучила ногами: — Помогите! — завопила она на весь подъезд.
Но ни одна дверь на лестничной клетке не открылась.
— Помогите! Грабят! Убивают! Насилуют… — голос её сорвался, и она продолжила шепотом обиженного ребенка: — Умираю, на сыновних руках.
— Хватит! Хватит издеваться! Хватит! — повисла Алина на широкой спине Кирилла, пытающегося преодолеть материн распор.
— Аля… Алечка! Не отдавайте меня в чужие руки! Родненькая!..
— Ах, Алечка теперь тебе родненькая стала?! Где ж ты раньше была?!
— Не виновата я! Я сама за тобою ухаживать хотела, да вот видишь, сынок, как разболелася.
— Шагу мне без своего контроля да совета злостного ступить не давала. Вот теперь со мной и поживешь.
— Но мне нравиться, как Алечка за мною ухаживает. Алечка, родненькая! Алечка!.. Караул!
Тут руки непобедимой вдовы ослабли, и Кирилл — с ней в обнимку вылетел, словно пробка из бутылки с шампанским, на кафельный пол лестничной клетки.
Алина застыла над барахтающимся клубком. Так противно ей никогда ещё не было. Она отступила назад, в квартиру, и захлопнула дверь. Обессилив, села на корточки и уткнулась лицом в ладони. Но не было слез…
'…голову свою
Обниму
Как отрубленную
Почему. Почему…'
ГЛАВА 16
Кирилл получил деньги за очередную сделку и пил в бистро, в обыкновенном дешевом бистро недалеко от кафе 'Станиславский'. В дорогие места идти не хотелось. Не было в городе больше дорогих престижных мест, которые были бы ему неизвестны. Даже экзотический 'Бразильский зал' в ресторане 'Прага' опостылел ему. Не привлекали его больше ни заморские блюда, ни вина. Алина умела готовить лучше, чем в любом ресторане. Ей стоило лишь раз попробовать блюдо, чтобы сразу догадаться, как исполнить его в домашней обстановке, придав ему оттенок любовно приготовленной пищи. Не пища привлекала его в ресторанах. Все эти акульи плавники, бледные лягушачьи ножки, устрицы, тигровые креветки, ростки бамбука 'меж сыром либургским живым и ананасом золотым' и прочую хренотень, заманчивую более названием, чем толком, ему приятно было пробовать вдвоем с Алиной. Всякий вкус был окрашен её настроением. Он мог составить длинное меню её настроений: 'Алина мысленно путешествующая '(копченые акульи плавники с крабовым мясом или жареные ананасы с изюмом в соусе из рома и гренадина.); 'Алюша унылая' (лягушачьи ножки под белым соусом, карпаччо рыбное, или 'все равно что' — как она обычно в таких случаях говорила, а затем отмечала ели, ели, а съели одни названия.); 'Алька болтливая' (жареные креветки под китайским соусом в авокадо, хрустящие кусочки риса с морскими гребешками.); 'Алюня удивленная' (миноги); Алюшка-лохушка голодная' (картофель фри с фазаном, или лосина жаренная в папильоне с крабами), Алина с особым настроем (Стерлядь по-царски), Алина-кокетка (дыня медовая с ликером, малиновое парфе, бананы 'саррэ', 'Мекога' клубничная) но если жена капризная, то кормить её надобно чем-то легким, типа 'Огненного снега' из ресторана 'Сим-сим' — то есть фрукты в сиропе с мороженным и коньяком, которые подаются объятыми пламенем.
Но этих пирожков, пончиков, блинчиков русского бистро при нем она не пробовала. Не позволял он ей этого. Не любил он рядом с ней ничего обычного, тем более при выходе из дома. Но без неё иногда пробовал — они были на вкус домашними, совсем домашними, как Алина в халате и пухлых шлепанцах с мордами панд. Сонная… с утра… Нет. 'Она все-таки стерва!' прервал он свои воспоминания и тут же усмехнулся над собственным открытием: 'Оказывается, она ещё может быть стервой?! Стервой!.. Прав Гуськов, дались нам эти женщины!..'
