Тут же в его тревоги включилась Любовь Леопольдовна, она пугала сына по телефону потерей зрения, возможным ушибом мозга, и прочими, несовместимыми с жизнью травмами. Требовала, чтобы он срочно прошел полную диспансеризацию, но уже не будила, как раньше сообщениями о своем давлении, а советовала то срочно приобрести тонометр, то электронный термометр.
Алину снова начало тихо мутить, едва до неё доходили отрывки беседы Кирилла с матерью. Личный мир матери с сыном был восстановлен, Алина чувствовала себя лишней в их многосерийной медицино- драме.
'Пора звонить во Францию! Иначе это никогда не кончится. Только тот самый врач может успокоить его', — подумывала Алина.
Кирилл позвонил сам, найдя переводчика синхрониста. Два дня подряд по несколько раз и дотошно долго он переговаривался с врачом из клиники близ Канн, и наконец-таки достал и его. Врач выслал телефаксом прямо в посольство срочное приглашение на его имя.
— Зачем нам надо снова ехать туда? — недоумевала Алина.
— Он прописал мне физиотерапию.
— Но её можно сделать здесь!
— А вдруг у него какая-нибудь своя метода. Нет уж, мы заплатили ему немалые деньги — пусть долечивает, пусть следит.
— Но милый! Ты такой чудной!
— Неужели тебе безразлично, что со мной и как! Как ты думаешь, он сможет мне рассосать эту шишку?
— Дорогой, любимый!..
— Я не хочу ходить с ней всю жизнь. Завтра же полечу, шингенская виза у меня не кончилась… Он сказал, что мне надо будет всего лишь недельку посвятить процедурам. Я хочу, чтобы все у меня было по высшему классу. Если уж я плачу такие деньги… А как ты думаешь, у меня не могла быть повреждена мозговая кость?
— Судя по тому, что ты говоришь, у тебя действительно там мозговая косточка.
— Почему ты не хочешь ехать со мною?
Она ничего не ответила и уткнулась в журнал 'Птюч', хотя читать там так внимательно было нечего.
Боль, опоясывающая боль, пробежала тоненькой змейкой от груди, по ребрам и к пояснице. Вот оно началось! — обдало Анну ужасом приближающегося конца. Она вдохнула воздух, перетерпела, уставившись невидящим взглядом в журнал. И ненависть к пошлости жизни, к собственной никчемности и слабости — льдом застыла в её груди.
'Ход конем. Ход конем. Ход конем'. — Процедила сквозь зубы отрывок чьего-то стиха, преодолевая боль.
И тихая злость пронзила её разум. И вдруг ей стало все понятно про свою жизнь. Она тайно боялась жизни. Сама того не понимая, не хотела жить. Но жила, как бы влачила свое существование, лишь иногда бессмысленно взрываясь, потом все равно смирялась с данным. Оттого и обрекла себя на умирание, от того и привлекла к себе эту смертельную болезнь. О нет! Она не хочет умирать. Ведь можно жить иначе… иначе! Нет! Нет в ней смирения теперь, когда смерть так близко. Когда она вот-вот… Все! Кончилось!
— Я купил билеты. Ты поедешь со мной. Ты должна меня сопровождать. Неужели тебе все равно? — сказал Кирилл так, словно ничего в жизни более не тревожило его, словно жизнь его — сама безмятежность, — Заодно снова посетишь Францию. В горы сходим. Ты же любишь гулять по горам, где всякие замки… дворцы разные…
— Ненавижу, — резко отрезала Алина, сквозь боль, бледнея на его глазах, но ни звуком, ни жестом не выдав, что началось.
И вдруг, в один момент, желание бежать, все равно куда, лишь бы бежать захлестнуло весь её разум. И она пошла в ванную. Под струи воды, под тепло заглушить потоками воды боль и жалость к самой себе, нерастраченную, отчаявшуюся нежность. И повторяла без конца строку Цветаевой: 'Кому повем?..'
'Никому' — сухо ответила она себе и, выйдя из ванной, взяла трубку радиотелефона, набрала номер Фомы.
— Фома?!
Он словно сразу понял — зачем она ему звонит, потому что без всяких общих фраз тут же перешел к делу:
— Ну что? Едем еще? У нас разрешение ещё два месяца действительно. Надо же только им позвонить в ГУЛАГ, сказать куда едем, чтобы встретили… Едем?
— Завтра.
— Но, мадам, завтра… если вечером… Я уже опубликовал фоторепортаж с твоими комментариями. Давай послезавтра. А завтра гонорары получим, плюс командировочные сразу от трех… можно пяти газет и журналов.
— А разве это порядочно?
— Мы будем давать разные тексты и фотки. Пойдет. Завтра и купим билеты. Куда поедем?
— Куда-нибудь на Север. Хочу снежной настоящей зимы.
— Все-то вам, мадам. Так просто.
— Сначала мне все говорили, что ты любишь меня, как избалованный ребенок игрушку, как скучающий барчук массовика затейника, — неожиданно резко напала Алина на Кирилла упаковывающего их чемоданы, — Потом я поняла, что ты любишь меня, как няньку, которая просто обязана таскаться с тобой как с писаной торбой.
— Разве я не дарил тебе тысячу цветов?..
— Это блажь! Но ежедневно!.. Ты… ты волнуешься только о себе! До паранойи не понимая, насколько это выглядит мало того, что смешно жестоко! Ты не любишь меня просто так! Ты даже не эгоцентрист, ты… ты… чудовищный эгоист!
— Но почему я тебя не люблю?! — устало спросил он, плюхнувшись в кресло.
— … потому что… не чувствуешь… — прошептала она невпопад.
— Но мне некогда! Я же деньги зарабатываю! А тут ещё эта шишка!..
Жизнь моя потерпела фиаско… — прошептала она, глядя сквозь свое окно, на бесконечные окна жизней. Взгляд её скользнул по крышам, и она увидела равнодушное изжелто-серое небо. Так, решившийся утопиться, коснулся ногою мертвой воды и, пережив свою смерть в душе своей, пошел дальше. Так она, отлетев на мгновение в небо, спокойно оглянулась вокруг, обозначив взглядом дома, предметы, людей, и забыла кто она такая, откуда, зачем и почему.
ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ ДНЕЙ.
— Ты не любишь меня!.. — отчаянно шептала она в ночи.
ГЛАВА 11
Я люблю тебя, я люблю тебя, — шептала она в кромешной тьме, лаская пальцами его лицо, с глубокими мягкими складками вокруг рта, — Я люблю тебя, Люблю!.. — Голос её сорвался, и она уткнулась носом в лунку между его плечом и шеей, — Я люблю!..
— Ну, хватит повторять, — потряс Фома её крепкой рукой за плечо.
И сухо стало в его трубном горле, как будто выпита до дна была вся влага его жизни, и раздвигалась черная пустынная ночь, огромными барханами, и падал он в её расщелину, и погребала ночь его своим песком забвения. И только голос её, голос бурил в песке упрямым буруном:
— Почему хватит?
— Это… имеет смысл говорить один раз в жизни. — Отвечал он, боясь скуки конечного пункта взаимоотношений, когда слово 'Люблю' словно ставит на всем точку, потому что все открыто, но никуда не хочется идти. И бедная бледность будней мертвенно освещает лицо женщины, делая его плоским, лишенным загадки в движении ли, взгляде… скука!.. Больше всего на свете он не любил достижение
