— Да чем я хуже тебя?!
— Ты?! Да ты вообще!….мужчина.
— Но как я на твоем аттракционе поразвлекся!.. Так что устал. — Он встал и начал быстро одеваться. Без белой рубашки застегнутой на все пуговицы, он уже не мог чувствовать себя нормально.
— Вот сволочь!
— Устал… Любимая! Зачем тебе творить какой-то частный конец света по заказу. Итак его предсказывают все кому не лень.
— Это кто это ещё его предсказывает?!
— Ты хочешь спросить кто, кромке тебя?
— Да я… да что я… Я, считай, давно уж умерла. А все-все продолжается бесконечно. А я отлетела из мира вещественных доказательств. 'Мне нет названий, очертаний нет. Я вне всего, Я — дух, а не предмет'.
— Кто это написал? — он схватил галстук и нервно затянул его.
— Суфи. Ибн аль-Фарида.
— Ты с ним сала?
— Не помню.
— Что?!
— Я… Я не помню. Он же жил в средневековье.
— Где энциклопедический словарь?
— Да что ж это за ревность?! Его там нет.
— Но ты же все равно мне жена!
— У тебя теперь другая жена. Я помню — помой посуду… Завтрак… кофе… Я помню, он не должен быть горячим.
— 'Мои слова, я думаю, умрут,
и время улыбнется, торжествуя…' — с горестью глядя на нее, произнес он.
Она растерялась, не зная, что ответить. Она потерялась в его тепле.
Он нежно поцеловал, и потом долго рассматривал её обиженное выражение лица:
— Пожалей меня. Почему ты меня не жалеешь? — обнял он её.
И она почувствовала, как мутится её разум от его обволакивающего тепла.
— Тебя мамочка пожалеет, — процедила она, отстраняясь.
— Замуж вышла мамочка и умотала. У каждого человека свое место, как луза у шара. — Приподнялся он над ней.
— Вот как! А я-то дура!.. Ну… у вас и семейный подряд по части театра! Весело теперь твоей жене. Ты же женился!
— Не расписался я. Так… решил эксперимент провести. А зачем, я так и не понял. Я тебя люблю! Люблю! И буду только тебя! Понимаешь?!
— Угу — кивнула Алина и протянула к нему руки. Он упал на постель. Она быстро расстегнула мелкие пуговички его рубашки, раздела его, оставив лишь в галстуке.
И невозможно было им оторваться друг от друга.
— Ты любишь меня?! Хотя бы как свое поле сражения?!
— Угу… — задумчиво кивала Алина.
Но тут зазвонил телефон. Она перепрыгнула через него. Он попытался ухватить её за ногу, но она увернулась и вместе с трубкой заперлась в ванной.
С щемящей тоской он посмотрел ей вслед.
— Кто это? — спросил Кирилл, когда Алина вышла из ванной.
— По делу.
— Но я тебя спрашиваю, кто звонил? И вовсе не спрашиваю — по какому поводу.
— Что?! — взвилась Алина и застыла, уставившись ему в глаза.
'Это конец! Нет, это конец! — судорожно думала она. — Он вновь затянет меня во все свое, и меня не будет. Я не смогу ничего делать, я должна буду быть только для него и все. И ничего, ничегошеньки я не смогу изменить из того, что зависит от меня. Какое там мое дело! Фирма!.. Черт с ней, но даже Алеше я не могу помочь!'
— Разберись в своих чувствах. — Обиженно вздохнул Кирилл, одеваясь. Только знай. Теперь у нас не будет все как прежде. Ты свободна. Я доверяю тебе… Но должен сказать, что несмотря на то, что ты с поразительной холодностью продумываешь адские аттракционы, твое сердце способно захлестнуть не любовь, а жалость. Поэтому я болел с тобой так отчаянно, зная, что ты отзовешься. Но жалость — это ещё не любовь. Я из любви к тебе не дал тебе этого. — Он положил международную кредитную карточку ей на подушку.
— Что это? — с удивлением смотрела она на нее.
— Это деньги за твой дом. Я не продал его. Я оформил долгосрочную аренду.
— Но почему теперь?! Теперь, когда я не так нуждаюсь?! Почему, уходя тогда, ты посмел напророчить мне, что я умру в одиночестве и нищете, зная, что открыл на меня счет?!
— Потому что не жалел, а любил. Я ждал, когда ты сама… Если бы ты умирала с голоду… Но я только и наблюдал, как — едва захлебнувшись, ты тут же выныриваешь. Я любовался тобой. Я гордился и горжусь. Ты же у нас неиссякаемая. За что и люблю. Вернее разлюбить тебя не могу.
— Сволочь! — вскинулась она, — Убирайся отсюда сейчас же!
— Только вместе с тобой. И ко мне. Я снял отличную квартиру. Нам там хватит пространства. Собирай свой скарб.
— Да пошел ты к черту!
— Я уже почти сутки у чертовки в гостях. И никуда не уйду. Ты блуди, пока не надоест, я подожду. Все равно — каждый заблудший, в конце концов, ищет дорогу домой. Я тоже так блудил. Но теперь все — с этим покончено. Не могу любить многих. Могу любить сильно. Я сильный человек.
— То-то же играешься со мной, как кошка с мышкой.
— Нет. Просто я тебе нужен. Потому что сейчас ты способна сорваться. Ты потерпишь крах в своих чувствах. Я буду при тебе, как часовой при часах.
— Тогда я ухожу!
— Иди — попетляй по судьбе. Иди. Посмотришь, чем это окончится.
— Чем бы ни окончилось — это мое!
— Ты — моя.
— Что?!
— А я твой. — Смягчил он её гнев улыбкой. — Иди. Спасай его. А я подожду.
— Кого?
— Да уж не из тех, кого ты лечишь своими забавами. Его ты не скинешь с парашютом — пожалеешь. Он бьет в свои барабаны, и все ему по барабану. А ты, как птица счастья, ему продукты мешками под дверь подкидываешь. Идеалистка! Хорошо ему — можно вообще окопаться и делать вид что умираешь. Но не быть мужчиной! Потому что мужчина это тот, кто сам. Все сам! И женщину… тоже сам.
— Конечно, и сам ты меня бросил в холод и голод.
— Я, а не ты бросилась? И теперь, сделав выводы, бросаешь?.. А на чем твой бизнес стоит? Вот пойди, и брось его во имя спасения, согласно идее: спасение утопающих дело рук самих утопающих. Что ж ты его лишаешь возможности сопротивляться самому?
Она не нашла слов в ответ и стала молча одеваться с единственной мыслью — бежать. Бежать все равно куда. Лишь бы бежать. От него, от своего тепла, от все про неё знающего, незаметно заполняющего все её жизненное пространство и время, затягивающего в свою систему сразу и навсегда. Зазвонил телефон:
— Алина, не могу, умираю, хочу тебя видеть! — хрипел с тяжелыми придыханиями голос Карагоза. — Клянусь мамой, просто кофе попьем.
И её даже не тошнило от его слов.
Тут же согласилась пойти с ним на встречу, назначив её в кафе-стекляшке на Бронной, напротив Синагоги и Литинститута. Так было надо — надо бежать, — куда не важно.
