матери.
Раввин останавливается в ожидании нового замечания, но на этот раз — о чудо! — она молчит.
— Ханна, я думаю, ты понимаешь, что вся эта история — чистейшей воды басня, — устало говорит он. — По всей логике я должен был бы пойти к твоим родителям и все имрассказать. Я не сомневаюсь, что мой рассказ их потрясет. Бедняга Борух Корзер, которого я никак не могу вообразить в роли сатира, никогда не оправится от подобного потрясения: он умрет от возмущения и стыда. Я буду молчать. Меня сердит больше всего, что ты всегда знаешь, как я поступлю, и ты предвидела мое молчание.
Какое-то мгновение она выдерживает его взгляд, но потом опускает глаза.
— Ты очень умна, Ханна. Даже слишком. Между тобой и Визокером…
— Нет, — поспешно возражает она. — Ровным счетом ничего.
— Ты хочешь уехать в Варшаву?
— Я хочу уехать куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
Он рассматривает ее, убежденный, что теперь она говорит правду. Он предвидит, что она сделает, если он замнет эту историю с попытками насилия, притворится, что ничего не слышал. Она постарается сделать эту ложь достоянием всего местечка. В любом случае она добьется своей цели и уедет. Раввин не слишком сердится на нее за циничный шантаж. У него было время оценить силу ее характера. Он сознает лучше, чем она сама, глубже, чем Мендель Визокер или кто-нибудь другой, что по своей природе Ханна способна на самый холодный расчет, если хочет добиться цели. Но раввин надеется, что есть другая Ханна, способная на самые глубокие чувства, на огромную привязанность. И эту Ханну он любит с нежностью, удивляющей его самого.
— И что ты будешь делать в Варшаве?
— Еще не знаю.
Молчание. «Если с нею что-нибудь случится, — думает раввин, — всю свою жизнь я буду помнить, что она уехала не без моей помощи. Хотя… она так или иначе уедет».
— Когда ты хочешь ехать?
— Сегодня. Я готова.
— Ты даже не оставляешь мне времени поговорить с твоей матерью и добиться ее согласия.
— Моя мать может прекрасно жить без меня, — говорит Ханна. — Я ей не нужна и никогда не была нужна. Ей станет легче без меня.
— Я не очень хорошо знаю Варшаву, — говорит раввин Менделю Визокеру. — За сорок лет она, вероятно, изменилась. Но думаю, что это — на улице Гойна.
— Мы найдем.
Он берет у раввина письмо-рекомендацию к его сестре. Мужчины обмениваются взглядами.
— Я знаю, — тихо говорит Мендель. — Я буду беречь ее, как берег бы собственную сестру, будь у меня сестра.
Он не может удержаться, чтобы не произнести последние слова с некоторой иронией, и сам себя ругает за это: раввин очень беспокоится за Пигалицу. «На его месте я больше беспокоился бы за варшавских родственников. Они не подозревают, что может свалиться на их голову».
Он в последний раз смотрит на собравшихся. Шиффра плачет. Мендель влезает в бричку, где уже сидит Ханна — выпрямившись, положив руки на колени, глядя прямо перед собой. Он тщетно пытается сказать что-нибудь подобающее случаю, но ничего не находит, кроме откровенно банального:
— Поехали.
Бричка пересекает базарную площадь и выезжает на Люблинскую дорогу…
После продолжительной остановки в Люблине, где Визокер загружается партией вышитых платков ручной работы, на одиннадцатый день пути они — в Варшаве.
Ханна впервые видит пароходы.
— Висла, — объясняет Визокер. — А мы на Пражском мосту.
— Я знаю.
Она провожает глазами большой белый пароход, на борту которого по крайней мере около сотни пассажиров, есть даже музыканты. Мендель смеется.
— Я забыл: ты все знаешь.
— Нет, не все, но два года назад вы мне привезли атлас.
Она напрасно старается казаться спокойной: вся подалась вперед, стиснув руки и прикусив нижнюю губу. Люблин произвел на нее большое впечатление, но Варшава!.. Бричка движется среди кавалькады дрожек, экипажей, запряженных одной лошадью, и кажется в сравнении с ними совсем деревенской. Огромное количество народу. Можно подумать, что все двести тысяч жителей высыпали на улицу, и среди этого человеческого моря Ханна видит элегантных женщин в огромных шляпах, платьях разных цветов, с пестрыми и легкими, как крылья бабочек, зонтиками. Их походка уверенна, они держатся как королевы. Спутники обращаются с ними с такой осторожной почтительностью, будто те чрезвычайно хрупкие и нежные создания. Ханна делает первое заключение: в мире существуют женщины, превосходство которых признается уже только потому, что они — женщины. Она открыла для себя новый мир, частью которого, вне всякого сомнения, должна стать. Потому что Тадеуш близок этому миру.
Какое же разочарование ждет Ханну, когда бричка поворачивает и Мендель говорит:
— Приехали.
Бричка въезжает в еврейский квартал — настоящее гетто. Конечно, это не их местечко: здесь, как и везде в Варшаве, мощеные улицы, тротуары, высокие дома, фонари, множество лавочек, магазинов, та же шумная толпа, то же движение. Но… Отличие от местечка чисто внешнее: лица и мысли те же. Это очевидно. «Если я буду здесь жить, в моей жизни ничего не изменится». Она произносит вслух:
— Я не останусь здесь, Мендель Визокер.
Он смотрит на нее с любопытством, полагая, что она говорит о Варшаве, поворачивает лошадей направо, проезжает еще чуть-чуть и останавливается.
— Мы на месте.
Он указывает на лавочку, выцветшая, едва читаемая вывеска которой утверждает, что здесь продают молоко, сыр и яйца. Он смотрит на Ханну.
— Где ты не собираешься оставаться?
— В этом квартале. Тем более у этих людей.
— Но в Варшаве останешься?
— В Варшаве — может быть.
Какой-то прохожий узнает Менделя и окликает его. Между ними завязывается разговор. Ханна, изучив лавочку и придя к выводу, что она очень мрачная, обращает свое внимание на незнакомца. Ее заинтриговала неприязнь, с которой Мендель ему отвечает. Парню около тридцати лет, на нем соломенного цвета брюки, синий пиджак и красная рубашка. У него большие красивые черные глаза, которые разглядывают Ханну со спокойным бесстыдством. Он спрашивает у Менделя, кто она.
— Моя племянница в некотором смысле, — объясняет Мендель.
— Я не знаю, его ли я племянница, — говорит Ханна, — но он точно не мой дядя. — Она смело выдерживает дерзкий взгляд темных глаз. — А вы кто?
— Пельт Мазур. — Глаза смеются. — Визокер, у твоей «племянницы» всегда так хорошо подвешен язык?
Его взгляд скользит по всему телу Ханны; он даже несколько наклоняется вперед, чтобы получше рассмотреть и оценить увиденное.
— Ханна, — словно печатая каждое слово, говорит Визокер, — подонка, которого ты видишь перед собой, зовут Пельт Волк. Берегись его.
— Сколько ей?
— Тридцать пять, — отвечает Ханна, прежде чем Мендель успевает открыть рот.
Пельт Волк разражается смехом, но в ту же секунду его ноги отрываются от земли и повисают в воздухе в сорока сантиметрах от тротуара: Мендель просто протянул руку, взял его за шиворот своей огромной лапой и приподнял над землей.
— Слушай меня, Пельт, — очень тихо говорит Мендель, — слушай меня хорошенько: если ты прикоснешься к малышке, если ты только заговоришь с ней, я тебе переломаю руки и ноги. Ты хорошо меня
