понял, Пельт?
— Полагаю, да, — отвечает Пельт задыхаясь.
Начинают собираться зеваки. Мендель улыбается.
— Ты думаешь, Пельт, я шучу? Я способен переломать руки и ноги? Как по-твоему?
Мазур бормочет что-то нечленораздельное.
— Яснее, — говорит Мендель, продолжая улыбаться.
— Ты на это вполне способен.
— Прекрасно, — говорит Мендель, разжимает пальцы и выпускает свою жертву. — А теперь убирайся, Пельт.
Он провожает взглядом удаляющегося человека в желтых брюках и снова улыбается холодно, как сама смерть, когда тот, прежде чем исчезнуть, поворачивается и делает какой-то неприличный жест. (Ханна думает, что это был неприличный жест, хотя ни о чем подобном в книгах не читала.)
— Теперь о тебе, — продолжает Мендель. — Что это еще за история, ты не хочешь остаться у сестры раввина?
— Я здесь не останусь, вот и все.
Толпа расходится, и на лицах людей Ханна читает разочарование: драка не состоялась. Мендель вздыхает. Он и Ханна все еще сидят в бричке.
— Слушай меня внимательно, Ханна, — говорит он теми же словами и тем же опасно спокойным тоном, каким угрожал Пельту Мазуру. — Я привез тебя в Варшаву, как ты хотела. Потому что лучше, чтобы это сделал я, чем кто-либо другой; потому что твоя мать и раввин дали согласие. Ради этого я потратил много времени, а у меня — дела. Итак, одно из двух: или…
— Я уехала из местечка не для того чтобы жить в другом, чуть побольше первого и с фонарями.
— Одно из двух: или ты сейчас же остаешься у сестры раввина, если она еще захочет тебя принять, и я тебя нахожу здесь в следующий свой приезд, или я связываю тебя по рукам и ногам и отвожу назад в твою деревню. Я за тебя отвечаю.
— Никто ни за кого не отвечает. Особенно за меня.
— У меня как раз есть пустой мешок. Какое счастливое совпадение, — спокойно говорит Мендель.
Ханна пристально рассматривает его. Ей жутко понравилась сцена с Пельтом Волком — какое замечательное прозвище! Конечно, не нужно было бы ему противоречить, когда он выдал ее за свою племянницу, но, с другой стороны, если бы она этого не сделала, он не схватил бы нахала за шиворот и не поднял бы в воздух.
— Я думаю, что останусь у сестры раввина, если она меня примет.
— Она тебя не знает и не подозревает, на что ты способна. Тебе повезло.
— Молчание. Они улыбаются друг другу, как два заговорщика.
— У тебя есть деньги?
— Да, два рубля.
— Ты с ними далеко пойдешь.
— Надо же начинать! У одной задачи есть всегда несколько решений! Нет!
— Что «нет»?
— Я не возьму ваших денег.
Опять молчание. Он откашливается, прочищая горло, как оратор, который собирается начать речь.
— Ханна, запомни, что я тебе сказал. Во-первых, ты должна остаться там, где я тебя оставлю. Обещаешь?
— Да.
— Во-вторых, о Пельте Мазуре и обо всех мазурах Варшавы… Я видел, как ты на него смотрела. Так на мужчин не смотрят. И кроме того, Мазур… — Он не договаривает, потому что она вот-вот рассмеется, и еще потому, что подыскивает нужное слово. Она милостиво приходит ему на помощь:
— Я прекрасно знаю, кто такой Пельт Мазур.
— Ты ничего не знаешь.
— Это — сутенер, сводник, — спокойно заявляет она. — Если я позволю, Мазур Волк меня соблазнит, раз. Переспит со мной, два. Затем научит меня, как доставлять удовольствие мужчинам, чего я совсем не умею, три. Затем определит меня в бордель, а сам станет получать деньги, которые будут платить другие мужчины за то, чтобы со мной переспать. Думаю, что я все хорошо поняла. Вы это хотели сказать?
— Черт возьми! — угрюмо бормочет Мендель.
Она опять счастливо улыбается. Готова спрыгнуть с сиденья, но вспоминает, что она в Варшаве и собирается стать знатной дамой. А дамы не выпрыгивают из бричек. Она протягивает руку Менделю.
— Не хотите ли вы помочь мне сойти?
Он опускает ее на тротуар.
— Ни один мужчина не соблазнит меня, если я не захочу, Мендель Визокер. Ни один мужчина не будет спать со мной, если я не позволю.
Он берет ее короб, в котором одно платье на смену, одна блузка, кое-что из белья. Она проверяет, не потеряла ли два рубля — все свое состояние, и они входят в лавку.
Сестра раввина похожа на стог сена — рыхлый, развалившийся, почерневший. На голове у нее выцветший грязный чепец, из-под которого выбиваются каштановые пряди волос, что непозволительно замужней еврейке: она, согласно обычаю, должна прятать свои волосы. На морщинистом, цвета старой меди лице выделяется большой, похожий на картошку нос. Шеи у нее нет. Тело является как бы продолжением головы и постепенно расширяется книзу благодаря множеству юбок одного коричнево- шоколадного цвета. Настоящий стог сена, который медленно передвигается на слоновьих ногах, распухших от полувекового стояния за прилавком по пятнадцать часов в день.
Ее зовут Добба Клоц.
У нее есть муж, Пинхос Клоц. Он совсем маленький, щуплый. Если бы сбрить пейсы и бороду, снять с головы черный котелок, его стало бы наполовину меньше. Его единственная обязанность состоит в том, чтобы встать в два часа ночи и отправиться на окраину Варшавы за свежим молоком, яйцами, сметаной и сыром. Он возвращается на улицу Гойна в половине шестого утра, чтобы открыть лавку и убедиться, что все в порядке. Доставив продукты, он имеет право пойти в синагогу. На исходе дня появляется опять, чтобы заняться счетами, и не выходит из подвала до следующего дня. Это — тень мужчины, намек на мужа.
Супругам по шестьдесят лет, и у них никогда не было детей. Вот уже тридцать лет, как они не разговаривают, объединенные постепенно растущей молчаливой ненавистью, к какой обычно приводит «идеальный» брак.
Добба Клоц читает письмо своего брата-раввина. Перечитывает. Она действительно огромна, ростом с Менделя; глазки ее, маленькие, острые, спрятаны под тяжелыми морщинистыми, как и все лицо, веками. Ханна сравнивает Доббу со стогом сена; Мендель — с носорогом, тропическим животным, изображение которого он видел в журнале о путешествиях. Под влиянием момента он уже близок к тому чтобы позвать Ханну, покинуть с нею этот дом и предоставить ее заботам одной из тех многочисленных женщин, у которых он всегда находит убежище и теплый прием. То, что происходит потом, застает его врасплох.
— И я должна буду заниматься этим? — спрашивает Добба Клоц. (Она почти не взглянула на девушку.)
— Это кем «этим»? — вспыхивает Ханна.
Добба поворачивает голову и смотрит на нее сверху вниз. «Она раздавит ее, как клопа», — думает встревоженный Мендель и делает шаг вперед.
— Я не «это», — продолжает Ханна. — Я — девушка. А вы… вы — толстая слониха!
Молчание.
— Слониха, гм? — повторяет Добба, почесывая указательным пальцем свой массивный нос.
— Слониха. Кстати: для слонов это — не комплимент. — Ханна сопровождает последнюю фразу коротким смешком.
Мендель делает второй шаг.
— А теперь одно из двух, как говорит некий мой знакомый: либо вы меня оставляете, либо говорите
