— Конечно нет! — шепчет Добба. — Нет, нет и нет!
— Подумайте хорошенько.
Внизу в меноре рядом с масляными светильниками и священным ковчегом горят восемь памятных свечей, и их запах доносится до балкона.
— Помолимся, — шепчет Добба.
— Хорошо, — соглашается Ханна.
Проповедник говорит о женщинах, которые, как он считает, по своей природе имеют большую, нежели мужчины, возможность попасть в ад. Равнодушная к этой ужасающей перспективе, Ханна умолкает и выжидает. Как она и рассчитывала, Добба шепчет снова. Она задает один из трех обязательных вопросов. Она спрашивает, что произойдет, если она не даст денег.
— Я уйду, — говорит Ханна. — Я уйду от вас и Пинхоса. У меня нет выбора.
При всей своей черствости она не может не почувствовать, какой удар нанесла великанше. Видит, как начинают дрожать ее толстые руки. И в порыве нежности, столь редком для Ханны, она дотрагивается пальцами до руки Доббы.
Воспоминания о Доббе Клоц и Менделе Визокере всегда будут вызывать у Ханны угрызения совести.
Добба Клоц дает ей взаймы после борьбы, продолжавшейся три или четыре дня. Конечно, она задает второй вопрос: на что Ханне такой капитал? Ханна отвечает чистую правду, отказавшись на сей раз от фантастических объяснений, на которые она мастак. Платье стоит сто тридцать два рубля? «Стог сена» не может прийти в себя: она за сорок лет не потратила и половину этой суммы на свои восемь или десять юбок.
— Это еще не все, — говорит Ханна. — Мне нужны туфли. И сумка, шляпка, перчатки. Еще юбка. Может, даже две. Плюс платье на каждый день. И туфли к нему.
На улице Гойна есть магазин, где продается женская одежда. Ханна останавливается на втором предложенном ей платье и в итоге трех дней торговли платит за него шесть рублей и двадцать три копейки. Доббе, которая пытается понять, как Ханна может торговаться так упорно из-за нескольких копеек и в то же время выложить сто тридцать два рубля за платье, ничем не отличающееся от остальных, она отвечает, что черно-красное платье — это мечта и что с мечтой не торгуются.
Мечта или нет, но Добба задает третий вопрос: как с нею расплатятся и каковы будут проценты?
— У меня есть план, который принесет вам много денег, кроме тех, которые я вам уже принесла.
В середине августа она отправляется со своим чеком в лавку на улице Краковской. Примеряет укороченное платье. Оно ей очень идет и прекрасно на ней сидит, на удивление всем продавщицам. Платье подчеркивает стройность талии, линию бедер, округлость высокой груди. Более того, выбранный ею красный цвет составляет впечатляющий контраст с ее серыми глазами и волосами, тяжелые пряди которых уложены в прическу, напоминающую субботнюю халу. Когда она выходит из примерочной, воцаряется красноречивое молчание. Сама Ханна созерцает себя всю с головы до ног в большом овальном зеркале венецианского стекла, но остается совершенно бесстрастной. Она довольна произведенным впечатлением и прекрасно сознает, как преобразил ее наряд. Она стала совершенно другой: у нее появилась новая осанка, она кажется выше и старше, на бледном узком лице — выражение скрытого превосходства. А может быть, это впечатление обманчиво и вызвано крайним напряжением всех мышц лица, стремлением скрыть внутреннее волнение. Смотрясь в зеркало, Ханна трезво оценивает происшедшие с ней перемены, как игрок, ведущий подсчет имеющимся у него на руках козырям. И когда ей объявляют, что для незначительных переделок понадобится несколько дней, так как сейчас мертвый сезон и почти весь персонал магазина распущен, она отвечает, что подождет. Но цена на платье из-за этой задержки должна быть снижена. В итоге она заплатила за платье только сто двадцать пять рублей. С мечтой не торгуются, но идеализм Ханны имеет свой предел.
Мендель Визокер заезжает в Варшаву на исходе осени 1890-го. Второй его приезд приходится на весну 91-го. Оба раза он посещает, конечно, улицу Гойна. Перемены, происшедшие в лавочке ко второму визиту, потрясают его: новая вывеска и новое, увеличившееся помещение. Но основные перемены произошли внутри. То, что походило на медвежью берлогу, провонявшую кислым молоком, где еле поворачивалась Добба Клоц, превратилось в светлое, чистое, прекрасно организованное пространство, где полно народу. Ханна командует двумя продавщицами (одна из них особенно очаровательна), одетыми, как и она, в белые блузки с голубыми воротничками.
— Что ты сделала с мадам Клоц? — спрашивает опешивший Мендель.
Он потрясен не только внешними переменами, но более всего той Ханной, которая перед ним: живая и веселая, прерывающая разговор с ним, чтобы окликнуть ту или иную клиентку и пошутить с ней, она даже немного подросла и работает с каким-то ожесточенным рвением.
— Добба Клоц, — говорит она, — вышла на час или два. — Она смотрит Менделю прямо в глаза. — Мне надо с вами поговорить. Вечером после закрытия, идет?
Сейчас два часа дня, у Менделя еще два или три деловых свидания, после чего он собирался пообедать и провести ночь или у польки с улицы Мировской, которую зовут Кристина, или у работницы богатого хасидского торговца Лейзера. Он еще не выбрал. Они договариваются встретиться в кафе на улице Крахмальной.
Он ждет ее до девяти часов. Напрасно. Задержалась в магазине? Он идет туда и находит дверь закрытой. Он говорит себе, что увидится с нею завтра, и поскольку время уже позднее, отправляется к польке, которая с радостью принимает его. Он ложится с нею в постель, и в самый ответственный момент входит Ханна.
Она присаживается на кровать. Мендель вопит охрипшим голосом: «Немедленно выйди!»— наспех прикрывая простыней себя и Кристину. Но Ханна устраивается поудобнее, расправляет складки на платье и начинает объяснять, почему она опоздала. Она рассказывает, что легко нашла Менделя по следам его брички. Наконец ее серые глаза, полные олимпийского спокойствия, якобы только что обнаруживают Кристину, укрывшуюся простыней так, что видны только пряди белокурых волос и обезумевшие глаза.
— Здравствуйте, пани, — говорит Ханна по-польски. — Я совсем не хочу вам мешать. Продолжайте, прошу вас.
— Вон! — орет Мендель.
— Она понимает идиш? — Ханна кивает в сторону Кристины.
— Ни слова.
— Тем лучше. Значит, мы можем говорить спокойно, Мендель Визокер. Сначала о делах. Они идут очень хорошо. Вы же видели магазин. Наша выручка утроилась. В некоторые дни она увеличивается даже в пять раз. Доход все время растет. Особенно с того момента, как мне удалось убедить Пинхоса нанять кого- нибудь, кто сопровождал бы его в поездках. Самое трудное было уговорить его купить две новые повозки и лошадей. Что касается второго магазина…
— Великий Боже! — восклицает Мендель. — Ты не могла подождать до завтра с этой информацией? — Но все же спрашивает с запозданием — Какой еще второй магазин?
— Ну тот, который я убедила Доббу открыть около Арсенала.
— Это же у черта на куличках. И не в еврейском квартале.
— Вот именно. Надо было найти новых покупателей.
Мендель сразу садится на кровати, забыв, в каком виде его застали несколько секунд назад.
— Он действительно открыт, этот второй магазин?
— Да. Дела там идут прекрасно. — Ханна улыбается. — Очень просто, Мендель Визокер. Люди покупают то, что им нужно.
— Сыры? — говорит он насмешливо.
— И сыры. Когда они покупают вещи, которые им нужны ежедневно, они торгуются за каждый грош. Но когда покупают нечто, без чего могли бы обойтись сто лет, тогда они готовы заплатить любую цену.
Он хохочет.
— И что ты им продаешь в этом магазине?
— Все, — говорит она. — Все, лишь бы это было дорого и этого нельзя было найти в других
