Экономку зовут Хартман, у нее достаточно твердые представления насчет одежды: черные платья с серым воротничком и квадратным декольте…
— Внизу кружева…
Она приподнимает юбку Ханны до бедер, покачивает головой.
— Пойдет. Вы одеты как настоящая госпожа. За кого вы себя принимаете? Будьте готовы к отъезду послезавтра, после обеда. У вас есть родственники в Австралии?
— У меня пятеро братьев. Один выше другого. Настоящие великаны…
19 августа 1892 года она рассчитывается с миссис Смитсон.
В вышитую сумку, где поверх ее личных платьев лежат вещи гувернантки, она кладет и острую бритву с перламутровой ручкой, которую купила в тот же день.
Назавтра в 5 часов утра она садится в поезд на Уадонгу. Ханна едет поездом второй раз в жизни (до этого была поездка от Варшавы до Данцига), но теперь перед нею пейзаж незнакомой Австралии, не очень привлекательный на первый взгляд: остались позади пригородные заводы, местность пока равнинная, пустынная, без деревьев, узкие строчки загонов разрезают землю до горизонта. В этих загонах овцы умирают от скуки, хотя их там немыслимое количество. Это обилие овец начинает надоедать Ханне, которая уже почти ненавидит свою работодательницу. Не потому что Элоиза Хатвилл слишком жеманна и у нее манеры маленькой девочки (хотя ей давно стукнуло 50), не потому что она на протяжении всего пути требует, чтобы на нее брызгали одеколоном, и поедает колбасы, лежащие в огромной плетеной корзине. А потому что невыносимо слушать ее болтовню — пронзительный крик на не всегда понятном немецком, смешанном со швейцарским диалектом. Она без конца перечисляет свои австралийские богатства. Ее богатства, а не мужа… С которым Ханна, впрочем, еще не знакома. Она видела его только дважды издалека: в первый раз — в доме Торак, во второй — на вокзале, рядом с Элоизой, которая наблюдала за погрузкой своих бесчисленных чемоданов. Любопытно, что жена едет отдельно от мужа, даже в разных вагонах.
Поезд останавливается в Уадонге, это на реке Муррей. Тут все высаживаются, чтобы пересесть в повозку, запряженную шестью лошадьми, и, перебравшись через реку, попасть в Олбери — первый город в Новом Южном Уэльсе. При въезде в колонию Виктория надо соблюсти очень много формальностей, а таможенный контроль тщательный и нудный. Ханна на всякий случай подсчитывает общий итог налога на ввоз. Подсчеты она делает машинально, ибо на данный момент понятия не имеет, какую пользу сможет из них извлечь.
Только теперь к ним подходит Лотар Хатвилл. Это элегантный худощавый мужчина высокого роста, хотя и немного ниже Тадеуша. Вне всякого сомнения, он моложе своей жены лет на десять, то есть сейчас ему около сорока. Его взгляд с любезной иронией встречается с взглядом Ханны, и она тут же догадывается, что это он стоял в темной комнате.
Лотар обращается к девушке на чистом немецком. Он учтив и прост, довольно речист. Во время обеда в отеле 'Эксчейндж' он настаивает на том, чтобы Ханна сидела с ними за одним столом: 'Мы в Австралии, а не в Европе, и здесь социальных различий не существует…'
Он смешно и весело рассказывает историю муниципального советника из Балларата (это городок западнее Мельбурна), который на запрос ввезти 30 венецианских гондол, чтобы украсить городское озеро, возразил: почему бы не взять в Италии одну мужскую гондолу и одну женскую, а там уж природа сделает свое дело.
Ханна смеется. В Лотаре Хатвилле есть что-то от Менделя Визокера — та же манера улыбаться одними глазами и кончиками губ, скрытых под усами…
На следующий день перед дверями гостиницы ждет открытая на три четверти повозка, возчик — рыжеволосый детина, служащий у Хатвиллов, по имени Мика Гунн. Пересекая виноградники, они выезжают на дорогу. В повозке лишь два удобных места, напротив них — скамейка, которую занимает сам Лотар, любезно оставляя женщинам сиденья, обтянутые велюром. Очень быстро Элоиза засыпает, похрапывая открытым ртом, пот стекает по ее щекам; время от времени она приходит в себя и требует, чтобы ее побрызгали одеколоном…
— Где вы выучили немецкий?
На вопрос Хатвилла, колени которого касаются ее коленей, Ханна отвечает наугад, что жила в Вене (она надеется, что его нога туда не ступала, что похоже на правду), тут же переводит разговор на тему, интересующую ее больше: как в Австралии сколотить состояние. Он насмешливо улыбается: 'Вы рассчитываете сколотить состояние?' Она довольна тем, что выдерживает его взгляд, и вот он начинает рассказывать о владениях Хатвиллов: виноградниках (все, мимо чего они проезжают, принадлежит Хатвиллам) и рудниках, медных, железных, золотых копях, угольных шахтах в Новом Южном Уэльсе, в окрестностях Батурста, Литгоу, Кобара… Он показывает Ханне эти места на карте. Два или три раза он как бы невзначай касается своей собеседницы. Дорога, по которой катится повозка, ужасна, почему ей и не удается определить, намеренны эти прикосновения или случайны.
В 5 утра, когда выехали из Олбери, почтовый дилижанс уже отправился в путь. Обогнали его к 8 часам. Затем следуют прерываемые короткими передышками четырнадцать часов путешествия, которое останется в памяти Ханны как худшее из всего, что она когда-либо испытывала. Вокруг горы, или то, что кажется горами Ханне, видевшей только равнины. Воздух все больше накаляется и увлажняется, ночь приносит некоторую свежесть. В 2 часа утра 22 августа повозка переезжает мост…
— Маррамбиджи, — замечает Лотар.
Мост нескончаемый — около мили в длину. Несмотря на полную разбитость из-за бесконечных толчков, Ханна замечает на реке разноцветные огни колесных пароходов.
— Гундагай, — произносит Хатвилл.
Через двадцать минут возок въезжает на аллею, обсаженную эвкалиптами. Сбегаются слуги с фонарями в руках. Храпящую на всю округу Элоизу буквально вносят в дом.
Ханна же, шатаясь, сама добирается до выделенной ей комнаты. У нее даже нет сил раздеться. Засыпает мгновенно. Последняя мысль: она в дне езды от своего кузена Шлоймеля.
Ощущение руки, касающейся ее лодыжки, прогоняет сон.
Рассвело. Лотар Хатвилл сидит на ее кровати. На нем великолепный бело-кремовый костюм и алый шелковый жилет; золотой самородок, украшенный жемчужиной, приколот к галстуку. Он предугадывает вопрос, который она собирается задать:
Десять утра. И моя жена ничуть не нуждается в ваших услугах, в лучшем случае она не проснется до завтра. И так после каждой поездки.
— Ваша рука, — произносит Ханна.
— Я больше не буду. Если только вы сами не пожелаете. Все в вашей воле.
Она лежала на боку, теперь переворачивается на спину и устремляет на него вопросительный взгляд. Окна завешены чем-то, чего Ханна еще в жизни не видела; сквозь это приспособление, сколоченное из узких деревянных реек, просачивается полосками солнечный свет; в комнате витает дурманящий аромат эвкалиптов.
С лодыжки рука скользит немного выше — под юбку, медленно проходит колено, добирается до бедра.
— Меня уже пытались изнасиловать, — говорит она. — Не вышло. Этот мерзавец оказался со вспоротым бритвой животом.
— У вас есть бритва?
Тон игривый, но взгляд внимательный и напряженный. Она нисколько не боится Хатвилла и продолжает пристально смотреть на незваного гостя, находя его не таким уж старым. Рука под юбкой, на мгновение застывшая, возобновляет движение. Открытая ладонь осторожно ложится на выступ живота, пальцы раздвинуты, но неподвижны, сквозь шелк кружевных штанишек проникает тепло.
— Со мной, Ханна, вам никогда не понадобится бритва.
Легкое прикосновение пальцев к животу. Она задумывается, маленький механизм лениво начинает работать в ее сознании. 'Ты хочешь, Ханна, позволить себе заняться любовью, хочешь, чтобы он положил тебя голой очень нежно и осторожно, чтобы он раздел тебя, а ты даже не изменила бы позы. Он действительно способен на это… Только если ты сейчас согласишься, то никогда не сможешь попросить у него денег'. Она сама удивляется последнему выводу: откуда взялась эта уверенность, что рано или поздно
