точильщики-сербы; торговцы-разносчики из Словакии — одним словом, празднично одетая, пестрая венская толпа. Этот конгломерат народов, казалось, живет весело и беззаботно, хотя оставалось всего Н лет до того черного дня, когда старый чопорный император подпишет ультиматум, из-за которого начнется первая мировая война. А самый проницательный из жителей Вены (журналист Карл Краус, редактор газеты 'Пламя') цинично скажет: 'Желаю Вашему Величеству прекрасного конца света…'
Слава Богу, в это осеннее утро стоит мягкая, солнечная погода и в воздухе словно пахнет весной. Они молча идут по улицам, так и не обменявшись ни одним словом с тех пор как увиделись. Наконец Тадеуш заговорил. Но не о ней или об их прошлом и даже не о том, что они могли бы сделать за те почти восемь лет, что прошли с их последней встречи, а о своих планах. Он почти закончил пьесу для театра, понадобится еще недели две-три, чтобы сделать окончательный вариант Принялся было рассказывать ей сюжет, затем перешел на нейтральную тему, где они оба ничем не рисковали, спросил, не знает ли она случайно шведа Стриндберга, который тоже пишет почти что гениальные театральные пьесы.
— Я встречала его в Париже у Гогена, — ответила Ханна.
Разумеется, имя Гогена она назвала не случайно: дала ему повод спросить о ее жизни, о том, как ей удалось познакомиться со столь известными художниками и драматургами. Однако Тадеуш заговорил о пьесе 'Фрекен
Юлия', которую он видел три раза и знал почти наизусть. От разговора о Стриндберге перешел к другим писателям. Ханна сама назвала имя Мелвилла. Разумеется, роман 'Моби Дик' произвел на него такое же хорошее впечатление, но Ханне обязательно нужно прочитать что-нибудь Генри Джеймса и Марка Твена, которые пишут в другом стиле. Тадеуш сказал, что он знаком с автором 'Тома Сойера' и 'Гекльберри Финна', что его настоящее имя Сэм Клеменс и что он очень остроумный человек. Ему самому очень нравится одна из шуток Твена.
— Если верить Сэму, у него был брат-близнец, очень похожий на него. Однажды, когда мать купала их, один из них случайно утонул. Теперь, шестьдесят лет спустя, Сэм все время спрашивает себя: кто же утонул в тот день: он или его брат…
Ханна рассмеялась и сразу почувствовала, как все та же счетная машинка, которая, казалось, была у нее в голове, начала работать. Она даже осмелилась внимательно посмотреть на Тадеуша и вздрогнула: ей показалось, что он совершенно не изменился. Разве что черты стали немного резче, но все равно он выглядел лет на двадцать, не больше. А ей самой казалось, что она такая старая: 'Все знают, что женщины стареют быстрее мужчин. Особенно ты, ты ведь в юности не была красавицей, а потом общалась с кенгуру и коллекционировала любовников. Стой, Ханна, кончай! Ты ведь переживаешь, пожалуй, самый значительный момент в твоей жизни, так чего же хнычешь? Он вернулся, и это хорошо. Теперь нужно сделать так, чтобы он не уехал'.
Стало ясно, что наконец-то ее голова прекрасно работает.
— Какой-нибудь театр уже взялся ставить твою пьесу?
Теперь уже и он рассмеялся. Да нет, до этого еще не дошло. Вот разве что один из его французских друзей, Жак Копо, прочитал два первых ее акта.
— Жаку всего 22 года, но он знает о театре столько, сколько мне никогда не узнать. У него есть свои интересные теории и…
Она его совсем не слушает, хотя и ругает себя за это. Она вся во власти воспоминаний: в Варшаве, когда она нашла его там, они тоже на первых порах говорили о литературе, чтобы привыкнуть друг к другу. 'Если мы будем встречаться каждые семь лет, то я стану ходячей энциклопедией! Видишь, ты уже смеешься над собой. Твоя оторопь уже прошла. Странное ты все-таки существо, Ханна…'
Разговор о литературе — пожалуй, единственное, что есть общего между их встречей в Варшаве и этой встречей. Она сама написала в своем письме: если они станут только цепляться за прошлое, то лучше, чтобы он не возвращался. Он умный, а значит, обратил внимание на эту фразу и тщательно взвесил каждое слово…
'Боже праведный, ведь он вернулся к тебе, дурища ты эдакая! Вот все и началось! Ты снова дрожишь, и у тебя все горит, даже в самых интимных местах'. Он уже готов был на этом проклятом пароходе отплыть в Америку, но все-таки приехал к тебе. Значит, ему самому хочется поставить точки над 'i'… Так чего же он ждет, черт его возьми? Пока они шли по улице, среди людей, его сдержанность была объяснима. 'Хотя он мог бы взять меня за руку, ведь большего от него никто и не требовал'. Ну а теперь, когда они едут в фиакре, он мог бы, скажем, слегка приоткрыть свои намерения. (Тадеуш приказал кучеру ехать 'куда- нибудь', а это — маршрут не очень точный.)
Стемнело, зажглись фонари, и каждый раз, когда они проезжают под одним из них и профиль Тадеуша освещается, сердце замирает у нее в груди… (К тому же этот придурок кучер, вместо того чтобы везти их по темным улицам, словно нарочно выбирает самые освещенные кварталы: переехал канал Дуная, проехал по улице Ринг, мимо памятника Шуберту, и теперь они едут к Опере…).
Она смотрит на губы Тадеуша, которые ей так хочется поцеловать, на его большие, спокойно лежащие руки… 'Почему он не поцеловал меня? Не могу же я первой это сделать! Черт побери, иногда так плохо быть женщиной!'
— Райнер Мария Рильке, — спокойным, очень далеким голосом говорит Тадеуш, — это мой лучший друг. Я был бы счастлив, если бы писал хотя бы вполовину так же хорошо, как он…
— Мне совершенно наплевать на твоего проклятого Рильке! — вдруг говорит она. Ее словно прорвало, и она уже больше не может сдерживаться. — Мне наплевать!
Слышно, как цокают копыта лошади, а в фиакре наступает напряженная тишина.
Тадеуш медленно поворачивает голову и с улыбкой смотрит на нее.
— А я все думал, как долго ты продержишься и когда же наконец взорвешься.
— Ну теперь ты знаешь ответ!
— Разве дамам позволительно говорить 'проклятый', 'мне наплевать'?
— Я не дама и, пожалуй, никогда ею не стану.
'Ну вот, Ханна, ты сама сожгла все мосты. Можно сказать, что комедия окончена. Здорово он над тобой посмеялся. Это видно по его улыбке. Он только за этим и приехал в Вену: специально чтобы сказать тебе, что пора уже и выбросить из головы все твои мечты маленькой девочки из еврейского местечка, твои преследования и все остальное. Может быть, он приехал, чтобы отомстить за то, что с ним сделали в Варшаве, и…'
— Ханна!
'…за то, что с ним сделали в Варшаве, и за незабытое унижение в сарае Темерья. Да ведь я его ненавижу!' Ее охватили отчаяние и бешенство одновременно.
— Ханна! Я никогда не считал себя выдающимся оратором, — спокойно сказал Тадеуш, — но вправе же я рассчитывать хотя бы на то, что моя будущая жена меня выслушает. Итак, я прошу вас выйти за меня замуж.
Ее рука уже лежала на ручке дверцы, прекрасно работающий в ее голове механизм вновь остановился словно парализованный. Последнее сообщение, которое он принял, звучало примерно так: 'Ты холодна, как смерть, Ханна…'
— Ну теперь-то, я надеюсь, ты меня услышала?
— Ты что, смеешься надо мной? — удалось наконец выговорить Ханне.
Тадеуш, сидя совершенно неподвижно, продолжил:
— Не должно быть никаких сомнений, что я женюсь на тебе только ради твоих денег. Тех, которые ты заработала, и тех, которые, кажется, собираешься заработать.
— Не нужно смеяться надо мной, Тадеуш, умоляю!
— Я в жизни ни над кем не смеялся, разве что над самим собой.
Она подалась вперед и снова взялась за ручку, прижав к себе сумочку с записными книжками.
— Ханна, ты такой страстный человек и с такой жадностью относишься к жизни, что мне просто не верится…
Она закрывает глаза и думает: 'Ну почему он прямо не скажет, что боится меня?'
А он тем временем спрашивает:
— Ты ведь уже все приготовила для нашей свадьбы? Все, до мелочей?
— Да.
