вообще не совались в их дворы.
Еще нам запретили ходить в верхней одежде — чтобы отличать нас издалека. Так моей повседневной формой сделалась старая, еще при жизни до дыр заношенная футболка с надписью COME ON BABY, LIGHT MY FIRE. Сейчас дыр на ней прибавилось, благодаря забаве детишек — расстреливать нас из рогаток и воздушек. Были и те, кому проказнички серьезно подправили внешность.
Но объектами развлечения мы сделались не только у малолетних жестоких детей. С Пояркова нам была видна спортивная площадка между домами, в центре которой в землю был воткнут обломок фонарного столба — к нему цепями прикрутили девушку-зомби. И сверху прикрепили табличку «Отморозки, вам тут не рады». Она висела там молча, иногда мотая головой — возле «городской достопримечательности» собирались праздношатающиеся: куражились, фотографировались в разных позах, тыкали в нее палками.
Однажды к пугалу приперлась веселая компания, в составе которой выискался обладатель лирического тенора. Я наблюдал эту сцену. Скорчив страдальческую гримасу и художественно заламывая руки, он принялся выводить:
— Отморо-ожена… Затормо-о-о-ожена… С ветром в поле когда-то… повенчана. Вся ты словно… в оковы зако-ована…
Один из присутствующих подвигал палкой цепи, другой стал поправлять:
— «Уложена» спой, так в рифму будет!
— Драгоце-енная ты-ы… м-моя… же-е-енщина-а-а-а!..
В завершение своей партии он встал перед висящей на одно колено, а остальные захлопали и заулюлюкали.
Однако большинство номеров программы не было столь романтичным. Чаще в наш адрес звучало что-то наподобие:
— Барыгыт баскытын хампарыта сынньыталаабыт киhи![1]
Однажды я наблюдал, как некий субъект в алкогольном угаре приставал к зомби южной наружности. Он отвешивал ему пощечины, приговаривая:
— Давай сдачу! Сдачу давай! А то понаехали в страну олонхо!
Вскоре южанин ему наскучил, и он переключился на местного:
— Тугуй, даа?! Тугу к?р???н, с??h??![2]
Попавший под раздачу отморозок молчал.
— А-а, маргинал эбиккин дии! Зомби буолбут маргинал! Этэбин, дуо? Эн урут эмиэ зомби эти?! Мэ, билээт![3]
И с этих слов он плюнул отморозку в лицо. Я потом видел этого отморозка несколько раз — он так и ходил с примерзшим харчком на щеке.
Времени у нас теперь было много. Чем мы его занимали? Мы делали то, что привыкли делать, правда, уже без смысла и целеполагания — обычное дело при вырождении.
Я, к примеру, ходил от универа к себе домой и обратно — и там, и там было пусто. Пытался найти маму — и однажды я все же ее встретил. Она посмотрела мне в глаза и сухо сказала: кто бы ты теперь ни был, ты — не мой сын. Потом развернулась и пошла прочь. Думаю, она плакала.
Дело, возможно, в тех двух днях террора. Или во взгляде. Нам то и дело говорили, что взгляд у нас — пустой, бессмысленный. Людям объяснили, что мы уже умерли — поэтому родственные связи не могут иметь значения. Что мы-то уж за них точно не переживаем — и это действительно было так. Ни чувств, ни чувствительности.
А еще я имел привычку заглядываюсь на девушек. Раньше я делал это тайком — а сейчас стал оборачиваться вслед за ними и стоять, наблюдать. Вроде бы и не хотел, а приходилось. Девушки это замечали и, если не проходили молча, то комментировали это примерно так:
— О дьэ, наhаа ынырык![4]
Однажды напротив автовокзала мне попалась целая стайка длинноногих красоток. И мое внимание не осталось ими незамеченным. Они принялись слать мне воздушные поцелуи и наперебой кричать:
— Вау, какой красавчик!
— Чмоки, сладенький!
— Какой пылкий кавалер!
— Горячий!
— А зомби как-нибудь размножаются?
Тут одна вышла вперед и со знакомыми интонациями вывела:
— Ряженый мой, суженый, голос твой простуженный…
И немедленно загоготала, а вместе с ней — и все остальные. Вдруг из-за их спин вышла еще одна и сказала:
— Прекратите, как вам не стыдно! Он же еще совсем мальчик!..
Она подошла ко мне и протянула мне руку — так, чтобы я за нее взялся, за локоток. И мы пошли вместе. Вслед мы услышали:
— Мальчик и мальчик, какая разница, все равно отмороженный…
Какое-то время мы молчали. Возле Сбера она наконец спросила:
— Как тебя зовут?
— Женя, — почему-то соврал я.
— А меня — Сардана. Ты не обижаешься на девчонок?
— Мне ничего не остается, кроме как сохранять хладнокровие.
Она взглянула на меня, в глазах ее я увидел легкое недоумение.
— Я бы на твоем месте на них разозлилась.
— Да я как-то и не понял, что они имели в виду. Что-то там про простуду, сладкое и горячее. Наверно, про чай с малиной или медом.
Сардана прикрыла лицо варежкой. Однако, моя реакция была неожиданной и для меня самого. Я даже и не раздумывал особо, прежде чем отвечать. И мне явно удавалось производить впечатление. Прежде с девушками у меня как-то не очень ладилось — наверное, я портил все своей чрезмерной охотой и нетерпением. Нынешней сдержанности мне как раз тогда и не хватало…
Словно прочитав мои мысли, Сардана спросила:
— Почему ты так смотришь на девушек?
— Я так и остался девственником.
— О, как печально. Ты жалеешь об этом?
— Ты не поверишь — мне сейчас без разницы. Да у меня и не получилось бы. Видишь, я даже уже не боюсь в этом признаться.
Меня вовсю несло.
— И вообще, мы же кровожадные, а не похотливые. Если б были похотливые, то это было бы интересно… Почему-то не уверен, что так было бы лучше…
Она укоризненно покачала головой — и засмеялась, звонко и нежно, чуть запрокидывая голову. Я же не мог сдержаться:
— Лайк э верджин… Пам-па-парам-пам-па-пам-пам… — делая похожие на непристойные движения.
— Ты какой-то странный зомби, — перебила мое блеяние Сардана. — Остальные отвечают как-то медленно, односложно…
Я хотел ответить: «Может быть, потому, что с нами и не разговаривают по-человечески». Или: «Душевная теплота нас тоже заводит». Но успел принять решение относительно этого пафоса:
— Мне выбирать не из чего — я говорю так, как у меня выходит. Немного отмороженно, да?
Тут сзади послышался скрип тормозов — мы уже были на перекрестке у «Норд-Хауса». Из «крузака» выскочил белобрысый чувак в камуфляже.
— Я не понял, че это за хрень?
— Отстань, Влад.
— Че за хрень, я тебя спрашиваю?!
