катастрофе, не желая видеть, слышать, сопоставлять, отвергать, проводить параллели, предполагать, думать, одним словом. Зачем думать, когда ты знаешь. А Макс знал. Вернее, думал, что знал. И это была ошибка.
Почему Макс проглотил наживку Шелленберга и безоговорочно уверовал в то, что пока Гитлер не захватит Югославию, Советскому Союзу ничто не угрожает? Почему решил, что, оттягивая, как ему казалось, неизбежное немецкое вторжение на Балканы, он помогает Сталину собраться с силами? Как мог он дать втянуть себя в эту грандиозную круговерть лжи?
Дописав текст шифровки, Макс вышел из леса. Выкурив сигарету, он пошел к германскому консульству. Там за красивым чугунным забором его ждал автомобиль. Сейчас он сядет за руль и поедет к морю. К синему-синему морю, о котором мечтал с первого дня своего на Балканах. Он поедет на встречу с Абдуллой, на встречу с судьбою мира, на встречу с собственной судьбою.
Текст, который он вез для передачи в Центр, Макс переписал много раз. Он выстрадал в нем каждое слово. Поверит ли этот хлыщ Абдулла, поверят ли в Москве, уверен ли он сам в том, что делает? Да, он уверен. История человеческих верований, к счастью, неподвластна религиям. Никто не вправе считать мир своей собственностью, лишь знание есть та счастливая отличительная особенность, которая позволила человеку и добыть огонь, и научиться использовать его. Макс знал. Он твердо решил, что если потребуется, найдет способ доставить месседж Сталину и без Абдуллы.
…Выжимая максимум мощности из мотора консульского «Мерседеса», Макс гнал из Загреба в Будву. Опаздывать нельзя. Не отрываясь взглядом от крутого серпантина дороги, Макс думал о том, что всякого рода пересеченность взаимосвязанных случайностей влияет на человеческие судьбы, а порой и на судьбы государств таким образом, что нет-нет да и появляется вновь гипотеза о заданной изначальности земного бытия, о существовании некоего фатума, говоря иначе, рока, определяющего все и вся на планете, включая тайну рождения личности и закономерность гибели ее в то или иное мгновение, угодное некоей раз и навсегда составленной программе.
Абдулла пришел в половине восьмого. Удачное время для встреч в кабаке, если только за разведчиком не следят. Посетители пьяны, крутят быстрые романы: договариваются с девочками; каждый занят собой, поэтому разговаривать можно спокойно. Они расположились на открытой веранде, прямо под стенами древней крепости. В двух шагах плескалось синее-синее море.
Лицо Абдуллы было осторожным, как у боксера, который примеривается к незнакомому дотоле противнику.
Лицо Макса было хитрым и улыбчивым. Как всегда.
Официант, поставив перед ними кофе, пожелал «приятно!».
Макс выложил на стол томик Гете.
Абдулла взял книгу, открыл на нужной странице и прочитал шифровку. Глаза его полезли на лоб, рот раскрылся…
Прошло несколько долгих минут, прежде чем Абдулла спросил:
– Вы понимаете, что сделает Иосиф Виссарионович, когда получит это донесение?
– Полагаю, правительство Симовича потеряет поддержку Советского правительства.
– Это само собой, я о другом. Представляете, что он сделает с тем, кто будет докладывать ему подобную информацию? И что он сделает потом с нами?
– Докладывать ему будет начальник Внешней разведки органов госбезопасности Фитин. Но, знаете ли, на этом месте в любом случае надолго не задерживаются. А что касается нас, – Макс помолчал, – мы солдаты, Абдулла, и должны выполнять свой солдатский долг перед Родиной.
– Но нельзя ли как-то смягчить формулировки?
– Не дело разведчика лессировать неприятные слова акварелькой. СССР пытаются затащить в войну, и наш с вами долг этому помешать. Во всяком случае, вынужден вас предупредить – у меня есть альтернативные каналы переброски информации, и я ими воспользуюсь.
Макс увидел, как потупился Абдулла, еще мгновение – и он возьмет шифровку.
Получив от Абдуллы документы Макса, Сталин расстроился. Сначала он скрежетал зубами, затем долго смотрел на большие деревянные часы, стоявшие в углу кабинета. Пока генерал Фитин в ужасе обливался холодным потом, Сталин размышлял: «В конце концов, есть люди, которым можно и нужно доверять, слишком уж высоко этот Макс забрался, если бы врал, врал бы умнее, по-другому бы врал. Видимо, в данном случае не врет».
Иосиф Виссарионович поднялся из-за стола и отошел к окну. В весенней синей ночи малиново светились кремлевские звезды. У Фитина, похоже, начинался сердечный приступ. «Пускай поживет еще», – вдруг отчего-то умилившись, подумал Сталин. Он набил трубку, скупо усмехнулся в усы и негромко спросил генерала:
– Но вы-то, Павел Михайлович, надеюсь, не считаете, что у меня вонючая жопа?
– Никак нет, товарищ Сталин, – пробормотал Фитин.
– Ну и хорошо, идите, работайте пока.
Когда Фитин вышел, Сталин вновь погрузился в раздумья. Он, конечно, понимал, что многое еще в экономике не сделано. Со времени революции прошло всего двадцать четыре года. Опыт управления огромным хозяйством только накапливался, традиции промышленного производства тоже.
Заключив пакт с Германией, Сталин сразу почувствовал главную трудность: он не мог открыто объяснить народу, что этот противоречивый союз вызван необходимостью подготовки к войне. Сталин знал статьи из английских газет о том, что Гитлер готовит удар по России. Но сам он не мог прийти к определенному выводу, играет Черчилль или же искренне предупреждает его о возможности вторжения. Сейчас все стало на свои места. Черчилль – провокатор, инспирировавший переворот в Белграде и насмехающийся вместе со своими югославскими приспешниками над ним – Великим Сталиным.
«Черчилль хочет втянуть нас в конфликт с Гитлером… Он думает, что мы наивные ребятишки, которых можно заманить на конфете в ад?»
Сталин быстро подошел к телефонному аппарату:
– Молотова ко мне, срочно…
Молотов протер пенсне. Только что Сталин сказал ему главное:
– Составьте ноту. Вежливую ноту. Очень вежливую ноту, на случай вторжения Гитлера в Югославию. Постарайтесь соблюсти приличия. Нота должна быть вежливой до такой степени, чтобы не унизить достоинство СССР. Пусть Наркоминдел подумает над текстом. Пусть Вышинский внимательно поработает над формулировками – он это умеет… Договора с Югославией не будет. Снимите этот вопрос с Политбюро. И еще, Вячеслав Михайлович, не сейчас, а впоследствии, когда будет удобно, обговорите с Риббентропом судьбу этого подлеца, Симовича…
Гитлер налил себе воды, сделал маленький глоток, на мгновение закрыл глаза, и странная улыбка тронула его лицо. Эта улыбка много раз обсуждалась в западной прессе, и Гитлер, читая выдержки из статей, специально собираемых серкретариатом, презрительно фыркал: «смех тирана», «игра в апостольскую доброту», «гримасы политического актера». Он-то знал, когда и почему рождалась эта странная, не зависевшая от его воли или желания улыбка.
В минуты высшего, как сейчас, успеха Гитлера захлестывала огромная, горячая, возвышенная любовь к тому человеку, имя которого было Гитлер, и тогда он улыбался. Он чувствовал себя со стороны совсем не таким, каким представлялся миллионам в кадрах хроники и на тысячах портретов, вывешенных повсюду. Нет, он видел себя голодным, в мятом сером пиджаке, много лет назад, когда впервые встретился с Хаусхофером.
Хаусхофер только что вернулся из Тибета, где провел годы в поисках таинственной Шамбалы, – страны «концентрата духа», страны, где живут боги арианы, увидеть которых и понять может лишь избранный. Хаусхофер сказал молодому фюреру национал-социализма, что великий человек есть не что иное, как выразитель духа, заданного извне, и лишь тот, кто отринет «прогнившую мораль буржуа» и осмелится выразить свое изначалие, не оглядываясь на предрассудки, поймет высшее и угодное высшим. «Разбей правду на малую – доступную толпе – и великую – достойную избранных, и ты победишь в этом мире. Жестокость в пути – счастье на привале».
Мистическая идея Хаусхофера сводилась к тому, что в Тибете четыре тысячи лет назад исчезла самая великая цивилизация из тех, что когда-либо были на земле. Тот, кто погиб, – погиб, а кто спасся, ушел из
