обозначены как «долгая пауза».
– Что за ахинея? – Макс чуть не бросил листы на пол. – О чем это, что это значит? «Исследование шести параметров показало устойчивую тенденцию к выводу, что манера письма Крюкова существенно отличается от шолоховской, а Шолохов пишет так же, как и автор „Тихого Дона“. Более того, в ряде случаев можно при помощи математической статистики даже исключить Крюкова как автора романа, тогда как исключать Шолохова нет основания. Таким образом, гипотезу авторства Крюкова придется отвергнуть». Он что, с ума сошел?! С Солженицыным поспорить решил! Токарь недоделанный!
– Что поделаешь, группенфюрер, Бог таланта не дал, – Боббер развел руками. – К тому же не слишком он увлекся этой темой. Все больше сидит, по телевизору Сирену смотрит. Политика ему, видишь ли, российская, интересна, пару раз даже статистом на передачу пробирался. Ума не приложу, как его от этого ящика поганого оторвать.
Макс вернулся в кресло, почесал сеттера за ухом и сказал:
– Выдавай ему информацию про Витицкую. Пора. Это его встряхнет. И давай, подключай Лучникова. Начинаем операцию «Графиня». Сам этот мудила все равно с книжкой не справится.
Боббер щелкнул каблуками.
– Всё понял. Будут еще указания?
– Нет, иди уже, а то меня там журналист русский, как его, Юлиан, что ли, три часа дожидается. Легче дать это интервью, а то ведь не отстанет. Да и перед Умберто неудобно. Обещал.
Фрейн уставился на пустую страницу, поискал рукой кнопку, врезанную в полированную столешницу, позвонил.
– А где распечатка интервью с русскими журналистом? Что значит, не по теме? Мне лучше знать, что по теме, а что не по теме! Плевать, что большое. Срочно распечатку мне на стол!
Он сам не знал, зачем ему это интервью. Наверное, просто хотел развлечься. Почему-то Фрейн был уверен – предстоит интересное чтение.
Восточная Москва. Ноябрь 1976 года
Почти полгода я прожил в Восточной Москве. Как будто впал в оцепенение. Политическая жизнь и свобода слова настолько захватили меня, что я начал подумывать о том, чтобы навсегда остаться на Востоке. Понимая, что золотую карточку в любой момент могут заблокировать, я додумался потихоньку таскать с нее деньги и складывать в секретном месте на съемной квартире. Скучал ли по детям? Не уверен. Телевизор, около которого приходилось проводить большую часть времени, заменил мне всех. Я изучал звезд голубого экрана. Кто-то мне нравился, кто-то вызывал раздражение. Однажды я собрался с духом и устроился статистом на передачу Штопаного. Все это затягивало, я начал крутиться на телецентре в Капотне, все больше погружаясь в его чарующую атмосферу. Появились какие-то связи. С их помощью, наконец, удалось прорваться к Солженицыну. Он выслушал меня с интересом. Идея текстологического исследования «Тихого Дона» ему понравилась. Не без колебаний, но он согласился предоставить мне для работы архив Крюкова.
Однако работа не пошла.
Солженицын раздражал меня. Просиживая штаны перед телевизором, я все больше и больше симпатизировал его главному оппоненту – академику Сахарову. Позиция Сахарова была мне ближе. Мне нравилась его демократичность, его либеральные взгляды. Наверное, это не удивительно для человека, как я, прожившего большую часть жизни в тоталитарных странах.
При встрече Солженицын попытался дать мне наставления. Я решил, что они слишком идеологизированы. Виду, конечно, не подал, но про себя подумал, что манипулировать собой не дам. Наверное, эта изначальная установка на конфронтацию с позицией мэтра не давала полноценно работать. Я чувствовал, что книга не получается. Писал, бросал и снова смотрел телевизор.
В первых числах декабря приехал Боббер. Расспросил, как идет работа, посетовал, что пока не может раздобыть ничего существенного о Витицкой, подарил хлопчатобумажную майку, выпускаемую его кооперативом, и уехал. Через десять дней появился снова. Я сразу почувствовал: на этот раз есть что-то важное.
– У меня новости, – сказал Боббер и положил на стол конверт.
Мне сделалось тревожно. Я подошел к телевизору и выключил его. Шура был непривычно серьезен.
– Что случилось?
Он кивнул на конверт. В конверте лежали новенькие фотокопии.
– Откуда? – ошеломленно спросил я.
– Появились хорошие связи в Петербургском архиве. Да и за материалами этими уже не так следят, столько лет прошло…
На бумагах стоял гриф ленинградского гестапо. 41-й год – еще до переименования. Дрожь в руках немного унялась; я просматривал свеженапечатанные снимки.
«Протокол допроса Екатерины Витицкой, сотрудника Главного Управления Государственной безопасности НКВД СССР (Иностранный отдел), лейтенанта государственной безопасности». «Распоряжение о переводе Екатерины Витицкой в специальное учреждение лагерь „Ораниенбаум“ для продолжения следственных мероприятий». «Заключение доктора Унтермаера о проведении экспертизы честности, проведенной на аппарате полиграф (детектор лжи), подтверждающее показания Витицкой об отсутствии оперативной связи с ее мужем, предполагаемым резидентом советской разведки в Югославии, капитаном государственной безопасности Адамом Витицким». «Заключение доктора Шулле, подтверждающее заключение доктора Унтермаера. (Технология допроса с применением скополамина, пентотала и амитала (сыворотка правды)». «Распоряжение о переводе Екатерины Витицкой на общий режим содержания лагеря „Ораниенбаум“.
И, наконец:
«Акт об изъятии младенца № 67948».
Я тупо смотрел на Боббера.
– Вот еще, – сказал он и протянул бумажку, – акт приемки младенца, за тем же номером 67948, Готенбургским спецприемником тогда-то и тогда-то.
– После войны она пыталась искать. Я видел запросы в архив, много. Когда-нибудь скопирую, передам, но в те годы все это было бесполезно, такая информация не выдавалась. Вот так. Вот так.
Голова распухла. Екатерина Витицкая, значит, моя мать. Адам Витицкий, стало быть, мой отец. Оказывается, не только сын Абрам назван в честь деда, но и сын Адам. Бред какой-то! Бред! Моя потерянная мать, хранительница рукописей романа, прототипом главного героя которого оказывается папаша моего тестя, а я втянут в странную круговерть событий вокруг этого самого романа. Пора что-то делать. Пора разобраться.
– Где могила матери? – спросил я.
– Под Питером, в Павловске, – ответил Боббер.
– Хорошо, надо ехать, пойду собираться.
Перед отъездом я решил еще раз встретиться с Солженицыным. Политика меня больше не волновала, мне просто хотелось выслушать его мнение о пусть плохонько, но все-таки проделанной работе. Кроме того, необходимо вернуть ему крюковский архив. Потратив кучу денег на ксерокопии, я упаковал оригиналы, взял такси и отправился к Солженицыну.
– Вы знаете, – сказал он, ознакомившись с моими набросками, – я тоже поначалу думал, что автором «Тихого Дона» Крюков быть не может. Слишком мягкий, пустоватый, а то и слащавый. Слащавость в пейзажах, кстати, и в самом «Тихом Доне» осталась. Но постепенно, знакомясь со всем, что Крюков напечатал, что заготовил, я свое мнение изменил. Места отдельные рассыпаны у него во многих рассказах почти гениальные. Только разводнены. Когда же я некоторые лучшие крюковские куски стянул в одну главу – получилось ослепительно, глаз не выдерживает. – Солженицын заварил чай. – Шолохов не просто взял чужое, он испортил: переставил, изрезал, скрыл.
Я слушал, впитывая каждое слово. Теперь для меня стала важна любая деталь, любая интонация.
– Согласен, в романе нет единой конструкции. Нет соразмерных пропорций – это сразу видно. Вполне можно поверить, что управлялся не один хозяин.
– Мне кажется, вы должны захватывать шире. Весьма перспективно, если вы найдете и докажете, что в
