– А меня вот запрягли в науку, в морскую историю.
– Да, за этим столом не тебя должно было встретить.
Завалишин смущается:
– Бедный Николай Александрович. Его зима подвела. Неплохо укрылся на Толбухинском маяке и при навигации успел бы уйти. А тут жандармы налетели и узнали: матросы не имеют холеных рук с драгоценными перстнями.
– И ты на его месте? – грубо говорит Нахимов. – Карьер продолжается.
Он делает жест, которым изображают жокея, берущего на тренированном жеребце препятствие. Они видели вместе таких жокеев на лондонском ипподроме.
Завалишин прикусывает губу, зло щурится.
– Николай Павлович, всемилостивый государь, после допроса возвратил мне шпагу и поручил должность. По-твоему, из ложного преувеличения чувства личной дружбы и высокопочитания несчастного Бестужева я должен был отказаться от дела?
– Я не прокурор, Дмитрий. – Со вздохом Нахимов садится на подоконник. Просто обидно, что флот потерял таких офицеров… Бестужев, Торсон, Вишневский, Арбузов… – Он поднимает на Дмитрия грустно улыбающееся лицо: Ты и в корпусе всегда избегал розог.
Голландские бронзовые куранты со шкипером в зюйдвестке отбивают часы. Шкипер трижды кивает головой. Он действует на обоих умиротворенно.
– Я рад, – говорит Завалишин, – что не открылся тебе, что ты совсем остался в стороне.
– Значит, ты был с ними?.. И думаешь – уже не откроется?
В этот момент Завалишин с ужасом вспоминает сгоряча сказанное не одному Рылееву: 'Уничтожать надо с головы – убить императора и всю фамилию'. Черт знает как это вышло, что он стал выразителем крайней революционности. Он опять тускло говорит:
– Кто знает… Мы довольно жалкие заговорщики. Все друг на дружку показывают. – Он спохватывается: – Но не здесь об этом толковать. Остановишься у меня? Я живу у графа Остермана, это обеспечивает солидность репутации, – он жалко усмехается.
Павел берет со стола медную пушечку, катает ее по подоконнику и молчит.
'Жалкий Дмитрий. В последний раз с ним. А те флоту были нужны'.
– Во всяком случае, над тобою не висит подлый страх, – прорывается жалобой Завалишин. – Какую уже ночь совсем не сплю.
Павел будто не слышит, тихо говорит:
– Надежды были, что руководителями флота нашего станут образованные патриоты. А теперь… Медная пушечка падает на пол.
– Разбились надежды?
– И разбились и живут. Туманно! Вот пойду в плавание, разберусь.
Но до плавания еще далеко. В Адмиралтействе какие-то новые люди, и они всего больше озабочены до-комплектованием офицеров в Гвардейский экипаж, где минувшие события сделали в списках изрядные плеши. Младший братьев Нахимовых, Сергей, только что произведенный в лейтенанта не в очередь (а какие у него заслуги для этого?), горячится и злится на нескладного упрямца. Разве можно раздумывать в таком случае? Разве часто подвертывается такое счастье?
Нахимов 1-й слушает и не слышит Нахимова 3-го. Можно ли жадному до легкого успеха Сереге объяснить, что гвардейские и истинные моряки идут разными дорогами в жизни. Кто в стенах корпуса и на кораблях, приписанных к Кронштадту и Севастополю, не знает, что в свое время Ушаков отказался командовать царской яхтой, предпочел тяжелую стройку в Херсоне, даже борьбу с чумою. И кто не брал в пример поведение Сенявина, столь же славного флотоводца и потомка флотоводцев, который пренебрег блестящей жизнью гвардейца для трудов и боев в море!
Еще из отпуска Павел Степанович писал Михаилу Рейнеке. С другом можно было беседовать откровенно, насколько, разумеется, в опасное время решались доверять мысли бумаге, которую может читать осведомитель Третьего отделения канцелярии его величества.
'Да, я кандидат Гвардейского экипажа. Но ты всегда знал мои мысли и потому можешь судить, как это мне неприятно… Употребляю все средства, чтобы перевестись в Архангельск или куда-нибудь, только не в Гвардейский экипаж'.
Когда Нахимов так решительно объявлял о готовности драться за свою судьбу, он торчал в Белом, застигнутый непогодой. Сидел перед окошком, дышал на стекло в прихотливых зимних узорах. За окном было так бело, будто сугробами вокруг деревьев и на крышах, дымившимися сейчас в вихрях поземки, Белый хотел оправдать свое название. Павел Степанович глядел тогда в прогретый овал и думал, что Михаил очень счастлив. Со свойственной ему размеренностью, вероятно, готовит для нового плавания инструменты и лекарства, книги, карты и одежды, и вот по такому пути отправится в Архангельск. Он думал, что хорошо бы стать хоть помощником Михаила в деле заполярных описей. Составлять указания мореплавателям в суровых водах, какие на многие тысячи верст простерлись на севере родины, – вот задача, которой хватит на всю жизнь.
Тогда еще у него была надежда, что Лазарев, его кругосветный руководитель, засвидетельствует морские способности и знания лейтенанта Нахимова для гидрографии. Но он не решился писать Михаилу Петровичу, осведомленный о болезни капитана. Потому же в письме не просил Рейнеке сказать Лазареву о своих желаниях.
И вот теперь в Петербурге, с опозданием на многие недели, однако надо было начинать хлопоты непременно с Михаила Петровича. А вдруг поздно? А вдруг Лазарев после ареста Вишневского, и особенно в связи с арестом Завалишина (так и не успевшего переменить галс), не захочет хлопотать о лейтенанте из той же 'крейсеровской' молодежи…
На. несчастье, конечно, Рейнеке уже укатил в Архангельск с казенным обозом. Добиваться встречи с Лазаревым надо было самостоятельно. И скорее. Лед подтаивал и чернел, впитывая раструшенную солому и конский рыжий навоз, когда Павел Степанович ехал в начале апрели из Кронштадта на важное для него свидание и в вешней свежей чистоте неба над Невою искал себе поддержку против невеселых ожиданий.
И вдруг все оказалось удивительно хорошо. Его служба была уже решена, и именно капитаном первого ранга Лазаревым, выдвигавшимся на один из важнейших постов во флоте…
Еще не закончено было следствие о выступлениях против монархии в Первой армии и на Сенатской площади, еще со всех концов России доставляли в Петербург оговоренных и скрывшихся членов тайных союзов, еще неистовствовал за дверьми следственного комитета император, помазанный на царство кровью расстрелянных солдат и матросов, но уже другие события занимают общество столицы.
В Петербург приезжает чрезвычайный посол Великобритании, герцог Веллингтон, и с ним ведутся переговоры о совместном выступлении против Турции. Оживленно обсуждается откровенное заявление победителя под Ватерлоо, что 'вопрос о турецком наследстве было бы легко решить, если бы в Турции было два Константинополя', и твердый, будто, ответ государя, что он не сделает шага к отступлению там, где дело идет о чести его короны.
Совсем недавно важные сановники, повинуясь общему курсу Александра, пожимали плечами, когда заходила речь о борьбе греков за независимость. Еще недавно ободряли гнев покойного императора на графа Каподистрия, отставленного от должности министра иностранных дел за симпатии к греческим повстанцам. Недавно были выключены личным рескриптом царя Александра из русской военной службы братья Ипсиланти за предводительство теми же греческими повстанцами.
Теперь говорят, что покойный 'император по слабости уступал на Веронском конгрессе и Петербургской конференции проклятому Меттерниху, и что Россия не может не вступиться за своих единоверцев, и что Каподистрия лучший блюститель русских интересов на Востоке.
В кругах молодых офицеров вести о предстоящей войне встречают со смутной надеждой, что помощь греческой революции как-то облегчит судьбу разгромленных участников выступления 14 декабря…
Главный морской штаб в этом году проявлял необычную хлопотливость в подготовке судов к летней кампании. Много офицеров, ранее назначенных к описи берегов, приказом министра возвращены на корабли Балтийской эскадры или посланы в Черное море. В охтенских и кронштадтских доках ремонтируют старые корабли и вооружают новые фрегаты. Закладывают еще три линейных корабля, с предписанием закончить
