Ослепительно блестит мраморная пристань. На синем бархате бухты снуют шлюпки. Весело играют оркестры' Сладкие запахи померанцев и олеандров стоят над кораблями. Все оживленно готовятся к съезду на берег, и мичман Корнилов, красивый нервный юноша, торопливо рассказывает:
– Матрос совсем не мог держаться на воде. Домашенко было доплыл к брошенному с борта буйку, но повернул обратно на крик матроса. Пока мы подошли на шлюпке, лейтенант устал поддерживать утопающего. Вместе, в объятии пошли на дно… Надо, Павел Степанович, испросить разрешения на памятник герою в Кронштадте. Вот я обращение на имя государя составил от сослуживцев. Подпишетесь?
– Да, да, конечно, – соглашается Павел Степанович. Он проглядывает строки, выведенные четким тонким почерком, набросок карандашом проекта памятника, примерный расчет стоимости памятника (даже расчет составил мичман Корнилов)…
'Экий молодец! И ведь что ему Саша? Только недавний сослуживец… А мы с Сашей в кругосветном были. Знали, какой скромный, милый товарищ'.
– Спасибо, Владимир Алексеевич. Вот в письме добавить надо о пенсии матери. Саша мать и сестер содержал одним своим жалованьем. – И Павел Степанович пожимает руку юноши, вновь обретенного товарища…
Флегматичный граф Гейден не торопился в Архипелаг. В письменной инструкции значатся заходы в Палермо и Мессину, и он аккуратно выполняет предписания министра. А между тем росли слухи, что британский коммодор Гамильтон не сумел блокировать турок в Александрии, что у Коринфского залива уже соединились две турецкие эскадры и готовятся возобновить активные действия против греков.
На бриге 'Ахиллес' возвращается с письмом командующего английской эскадрой вице-адмирала Кодрингтона флаг-офицер Гейдена, лейтенант маркиз де Траверсе, сын бывшего министра. Он дружит на 'Азове' только с лейтенантом Александром Моллером, тоже сыном бывшего министра. Они снисходительно допускают в свое общество мичмана Путятина, и уже от последнего узнают остальные офицеры: союзным эскадрам назначено рандеву южнее острова Занте.
Первого октября русская эскадра идет в походном ордере двух колонн. За 'Азовом' в кильватер следует линейный корабль 'Гангут', за 'Иезекиилем' держится 'Александр Невский'. На ветре у кораблей фрегаты 'Константин', 'Елена', 'Проворный' и 'Кастор'. Левантийский сухой ветер гонит корабли вдоль берега Морей Идущий впереди адмирала корвет 'Гремящий' расцвечивается сигнальными флагами. В полветра от эскадры подходят британцы.
С марса Нахимов жадно оглядывает море. Насчитывает два фрегата, шлюп, четыре брига и линейный корабль с флагом британского флагмана на грот-мачте. А с юга показываются два корвета, на гафелях которых вымпелы турецкого флота и белые переговорные флаги на фор-брам-стеньгах.
В двенадцатом часу, когда русские и английские суда уже лежат в дрейфе, от Занте спускаются французы. Они проходят вдоль русской линии и салютуют пятью выстрелами. Корнилов громко читает названия кораблей: 'Тридан', 'Бреслау'. Флаг контр-адмирала де Риньи на бизань-мачте фрегата 'Сирена'. За ним следуют белая грациозная шхуна и греческий военный бриг.
С ростров 'Азова' спускают белый адмиральский, катер. Шестнадцать гребцов берут весла на валек. Гейден, Лазарев, советник министерства иностранных дел Катакази, маркиз Траверсе и мичман Корнилов проходят между шеренг выстроенного караула к парадному трапу.
На 'Азии' – корабле Кодрингтона – гремит оркестр. Флагман лично встречает командующих российской и французской эскадрами.
– Везет Корнилову, – с завистью смотрит вслед мичман Ефим Путятин, знаток и любитель большой политики. О, и без поездки на совещание командующих мичман имеет свое мнение о развитии событий. Разве англичане хотят настоящей победы греков? Да нет же, купцы из Сити и промышленники Бирмингама и Манчестера – о чем откровенно пишут в английских газетах всего больше обеспокоены, чтобы азиатское чудище в Европе не разлезлось по швам, не явились бы новые не зависимые от Британии силы на Ближнем и Среднем Востоке, перед Индией.
Бутенев, тоже, любитель потолковать о международных делах, одобрительно кивает и разводит руками:
– Вот как огромна Турция, однако ж велика Федора, да дура!
Поморщившись – не любит Путятин, когда его перебивают, – мичман продолжает:
– А что касается французов, то об искренности их намерений не позволять туркам дальше грабить и истощать греков можно судить по тому, что ни один французский офицер из числа многих инструкторов на кораблях турок не отозван.
Жарко в безветренной полосе на совсем заштилевшей и будто не имеющей течения воде. Все корабли и фрегаты под марселями и бизанью, противодействующими друг другу, почти неподвижны. Надо прислушаться, чтобы уловить шепот воды за бортом. Сейчас бы лечь на выдраенную добела палубу и загорать на южном солнце, – какая война в этакой благодати! Но скорее все же, думает Павел Степанович, что разговоры – уклонения союзников от обещанных действий – чепуха. Назвался груздем – полезай в кузов.
– Пойдемте, Истомин, – ласково зовет Нахимов назначенного в его распоряжение восторженного гардемарина, – пойдем, любезнейший, проверим нашу готовность еще раз.
Вместе они спускаются на баке в нижний дек. Перегородки, отделявшие помещения офицеров, сняты. Вокруг батарей обоих бортов необычно просторно.
– Матросы наши какие-то праздничные, – щурится коренастый юноша.
Истомина целое утро томит желание сказать о своих наблюдениях перед боевыми действиями. Но в обществе Путятина и Моллера он чувствовал себя чужим. А сейчас бы рассказал Нахимову, так лейтенант отвлекся на всякие боцманские и шкиперские дела.
'А ведь это самое важное… Очень важно, что наши матросы, побыв на берегу, сочувствуют разоренным, полунищим виноградарям и пастухам. Важно, что они свою воинскую задачу видят в ограждении мирного труда'.
Нахимову нравится, что юноша заметил праздничность у матросов:
– Приоделись, таков уж обычай перед боем. Вы заметьте, Истомин: не в пример нам, здесь не интересуются участием англичан и французов в бою. Здесь думают о том, как свою обязанность выполнить.
Он перебивает себя и обращается к квартирмейстеру:
– Сюда бы еще воды в бочонках, да кишку протянуть к танксам. Распорядись, голубчик.
Он отдает еще какие-то будничные распоряжения, и, хоть иные требуют переноски тяжестей и переделки уже совершенной работы, матросы выполняют их дружнее и скорее обычного.
Владимир Истомин удивляется. Либо старые матросы забыли об избиении одного из них Нахимовым, либо простили ему расправу! Как их понимать? И вдруг встречает взгляд старика с медалью за Афонское сражение. Тот смело вступает в разговор: гардемарин еще не офицер.
– Рано вы, молодой барин, в сраженье попадаете. Годы ваши какие-с? Еще с книжкою сидеть.
– Мне шестнадцать исполнилось, – вспыхивает Истомин.
– То ж я и говорю, девятью годами моложе нашего лейтенанта.
Он сказал 'нашего' с таким теплом, что, не взвесив своего поступка, гардемарин воскликнул:
– Так у вас любят Павла Степановича?
– Л как же! Подлеца Пузыря за молодых матросов пугнул и даже пострадал на том. А дело знает, не болтается зря, сурьезный командир.
– Истомин! – зовет отставшего гардемарина Павел Степанович. – Сходите в констапельскую, там должны быть еще сетки, – он делает жест над головою, растянем дополнительно на верхнем деке.
Писарь проталкивается к лейтенанту с месячными ведомостями на морскую провизию. Нахимов кладет шнуровую книгу на лафет и оглядывает любопытствующие лица матросов.
– Небось в Италии все деньги спустили?
– Все, ваше благородие. А много ли их было!
– Призы возьмем, гуще будет в карманах, – обещает лейтенант.
Боцманская дудка сзывает к обеду, а Нахимов углубляется в бумаги, и томительный час до возвращения адмирала проходит незаметно. Да и чего ждать? Не для демонстрации же погнали вокруг Европы. Он не принадлежит к числу нытиков, какие боятся, что к войне дело не придет. И спокойно слушает
