Все это потому, что Кодрингтоновой диспозицией не предусмотрено создание против наиболее важных пунктов турецкой линии мощных огневых соединений. Презрение к врагу вызывает излишние жертвы.
К счастью, французский линейный корабль 'Бреслау' перестал мешкать на рейде. Его капитан выбирает место, где может быть всего полезнее. Он не задумался нарушить директиву флагмана, стал между 'Альбионом' и 'Азовом' и открыл губительный для турок огонь. Вступление в бой свежей силы спасает 'Альбион' и избавляет 'Азов' от необходимости рассеивать свои залпы. В то же время 'Гангут' потопил турецкий фрегат, стоявший против него, и подходит ближе к 'Азову'. Он начинает палить по фрегатам, сражающимся против флагмана.
– Ур-ра, 'Гангут'! – кричат матросы с Корниловым.
– Ур-ра, 'Азов'! – отвечают гангутцы.
И эти клики, напоминая о русской славе в сражениях прошлого столетия, вливают новые силы в моряков.
Перелом начался, и теперь уже ясно, что конец боя близок. Корабли турок горят, и команды бросаются вплавь, стремятся к шлюпкам, спущенным судами второй и третьей линии турок. Но на кораблях соединенных эскадр никто не думает об отдыхе. Обстрелянные артиллеристы палят еще чаще и попадают еще вернее. Еще полчаса, и по всей линии турки рубят якоря, выбрасывают суда на камни. Иные же в отчаянии и ярости зажигают свои корабли.
На верхнем деке 'Азова' у грот-мачты после ранения Бутенева распоряжается пальбой пушек Константин Истомин.
– Пли! – срывающимся на дискант голосом командует юноша ив восторге взмахивает фуражкой.
– Братцы! Наддай! Тонет фрегат!
Матросы отвечают хриплым 'ура' и вновь закладывают ганшпуги для поворота орудий.
Прошел тот первый час, когда люди замечали опасность и страшились ее. Исступление боя притупило все чувства, возбужденные сначала падением неприятельских ядер, видом убитых и искалеченных тел, стонами раненых и непрерывным гулом канонады.
Близость победы укрепляет и растит общую ярость. Она делает молодых матросов одинаково со стариками ловкими и точными в движениях. Размеренно сгибаются артиллеристы над орудиями, работая банниками и пыжовниками. Их руки размеренно упирают ганшпуги под тяжелые медные и чугунные тела пушек, перебрасывают ядра, картузы и пыжи, дергают штерты.
Еще один фрегат турок, получив широкую пробоину под кормой, круто поднял нос, валится на бок и уходит в воду.
– Ура! – снова кричит Истомин.
И в этот раз 'ура' прокатывается по всему кораблю до шканцев, на которых стоит адмирал со штабом. Это не в ответ Истомину. Это потому, что на клотике 'Бреслау' появился репетованный сигнал главнокомандующего.
'Отбой'!
Сражение кончилось.
Из всего турецкого флота уцелели один фрегат и два корвета, да шхуны под австрийским флагом, пощаженные союзными кораблями.
Сражение кончилось, но еще долго бурые тучи дыма наплывают на соединенные эскадры. Гигантскими золотыми факелами горят суда, приткнувшись к берегу или беспомощно дрейфуя на воде.
Французы, русские и англичане спускают шлюпки и подбирают плавающих, цепляющихся за обломки врагов. От пушечных залпов ветер упал, и тысячи трупов покоятся на воде, притираясь к бортам шлюпок, задевают весла. В пять тысяч жизней обошлось упорство Ибрагим-паши…
Битва кончилась, служба продолжается. Офицерам должно распорядиться по уборке, поставить людей к помпам для отливания воды, к брандспойтам, чтобы смыть с палуб пороховую копоть и кровь. Надо последить за плотниками и конопатчиками, заделывающими разрушения. Обломки дерева, обрывки тросов летят за борт. Общий аврал!
Павел Степанович все же выкраивает минуту и забегает в лазарет. Запах паленого мяса, удушливый запах крови и гниения шибает в нос, стесняет дыхание. Мгновение растерянно смотрит Нахимов на лекарей: они пилят, зашивают, копаются в рваных ранах. Сделав несколько нерешительных шагов, он спотыкается о ведро, наполненное человеческими обрубками. Еще утром они принадлежали здоровым, молодым людям… И это есть цена победы!..
– Бутенев?
– Жив, жив, Павел Степанович! Ручку отхватили до локтя. По вантам, конечно, лазать не придется…
Нахимов подходит к койке, на которой разметался Иван. Так много растеряно на коротком жизненном пути друзей, товарищей, что вновь терять страшно. Иван не очень умен, не очень чувствителен и не заменит никого из тех, погибших в Сибири, но он прямой, честный и не чета Моллерам и Траверсе. Хочется, чтобы он был жив, чтоб оставался рядом.
Нахимов склоняется над раненым, целует воспаленный лоб.
– Держись, герой! Держись, Ваня!
Бутенев проводит шершавым языком по сухим губам.
– Победили?
– Уничтожили вчистую. О тебе рапорт царю пишут.
– Ну? – Раненый слабо улыбается. – На флоте оставят, Паша? А?
– Вот еще! Не голову же у тебя отняли. Такую протезу сделают, что чище живой руки послужит.
Наступает ночь. Пылающие суда окрашивают темные воды в цвета рубина и яхонта. Берега Наварина и серые камни города мрачно выступают в зареве бесконечных тоскливых костров. Где-то ржут встревоженные лошади, ревут верблюды бедуинов. Полки Ибрагим-паши ожидают высадки десанта. Но со шлюпок, плавающих дозором вокруг кораблей эскадры, только для испуга турок кричат 'ура'. Подняв весла на валек, матросы лихо поют песни, качаются на легкой зыби и потом уходят к кораблям на мигающие кормовые огни.
На 'Азов' в эту ночь прибывают с рапортами адмиралу все капитаны. А в нижнем деке, под уютным фонарем, устроена временная кают-компания, и в нее набиваются офицеры других линейных кораблей и фрегатов. Молодежь сидит на трофейных турецких коврах, пьет греческое вино и вспоминает события дня.
– Удивительное событие произошло у нас на 'Гангуте', – рассказывает лейтенант Анжу. – В третьем часу, должно быть, мы дрались правым бортом. А с левой стороны турки погнали на нас брандеры. Капитан Авинов вовремя заметил, и бах! – одним залпом 'Гангут' потопил пару проклятых факелов. Только один брандер пронесся весьма близко перед носом.
– Нет, у нас на 'Азове', – Путятин старательно подкручивает жидкие усики, – у нас дело серьезнее было. Матросня драться не хотела. Я рапортовал Михаилу Петровичу, чтобы пушками пугнуть. Стыд какой был бы перед союзниками!
– Помолчи, – перебивают Путятина голоса. – Наши матросы – молодцы, мы с ними георгиевский флаг заслужили.
Нахимов вспыхивает, резко поднимается, оправляет темляк палаша. Из полутьмы, как на древней медали, выступает его решительное лицо с широко расставленными глазами, высокими скулами и сжатым ртом.
– Выходит, мичман, что мы с вами победу одержали без матросов?
Путятин неловко смеется. Головы офицеров с любопытством поднимаются на лейтенанта. Что это он? Чего вспылил?
– Лавры Кодрингтона и графа не собираюсь приписывать ни себе, ни вам, пытается шутить Путятин.
– Но Павел Степанович заслужил лавры! – горячо вмешивается Корнилов. Я лично у него в долгу.
– Не в том дело, Владимир Алексеевич, – тихо и вразумляюще говорит Павел. – Я отвечаю господину Путятину потому, что он презирает наших служителей… Я скажу, что 'матросня' – слово обидное и подлое. Страху на мгновение поддалась горстка людей, но затем дралась со всеми вместе геройски, по-русски. И
