прекрасный южный берег.
Приняв рапорт, Лазарев в не допускающем возражений тоне объявляет:
– Николаевские медики настаивают на длительном лечении вашем. Я не хочу потерять вас для флота и потому решил отпустить в годичный отпуск. Завтра же выезжайте в Петербург. Если станут посылать вас в Европу на воды – надо ехать. Я о средствах позабочусь.
И, не давая возразить, быстро добавляет:
– Государю и князю написал. Рассчитывайте на царскую признательность за 'Силистрию', а моя… вот.
Как раньше в Николаеве, притягивает к себе голову Нахимова и целует.
– Утешительно иметь сейчас 'Силистрию' в первой линии. В твое отсутствие, Павел Степанович, я буду на ней ходить. Оставайся спокоен за корабль…
Делать нечего – надо собираться. Ночью в последний раз ходит Нахимов по своей каюте. Матросы уже унесли чемоданы. Надо и самому покидать 'Силистрию'. Но почему-то хочется оттянуть время. Он вздыхает и тихонько малодушно стонет. Что, если конец морской службе? Острая, жгучая боль пронизывает кисть. Словно в руке вскипела кровь и пузырится где-то под ногтями. Боль от руки пошла к плечу, тупо грызет затылок, и ноги не держат. Расстегнув сюртук, он упирается щекою в стекло двери.
Первая и, возможно, последняя севастопольская ночь. Под темно-звездным сводом растет багрово- огненная полоса, на зеркальной поверхности моря обозначается золотистый след, и вдруг всплывает над батареей громадный шар полной луны, и длинные тени парусов зыбятся на воде.
Прекрасное море! Гомерово море Благоприятствования!
Нет, не должно быть ныне окончательному расставанию – он непременно поправится и вернется. Он не скажет 'прощай!'
Почти год Павел Степанович в Петербурге прикован к постели. Нет сил даже пройти на Мойку и поклониться дому Пушкина, в котором месть царя отыскала поэта.
Взволнованно рассказывает Саше Нахимов, как много значило для него после гибели друзей молодости, что Пушкин продолжает в российской темнице писать.
– Александр Сергеевич учил любить Россию, любить наш народ. Море, если хотите, тоже завещал любить. Я встречался не однажды с его лицейским товарищем – Матюшкиным. Тоже мятущаяся, чуткая душа… Как теперь жить?
– Как жить? – повторяет Павел Степанович. Опираясь на палку, он ходит из угла в угол. – Всюду произвол, пруссачество.
Сашенька в сумеречном окне неподвижна. Будто силуэт грусти.
– Так и жить, Павленька. Дело каждого – кирпичик в будущее. Разве оно не придет? И как можно вам падать духом. За Лазаревым вы, черноморцы, как за стеною. Вот, несмотря на годичный отпуск, вам следующий чин дан. Вы капитан первого ранга. Одною ступенькой отделены от адмиральского звания, а в нем сколько добра можно сделать.
Славная Шура, жена Сергея, роняет слова тихо, но со сдержанной силой. И, уже покоренный ее душевным теплом, Павел Степанович более спокойно твердит:
– Если бы я не был инвалидом. В службе, конечно, иное.
– А станете хандрить – не скоро поправитесь. Вот навигация откроется, проводим вас в Кронштадт на пакетбот. С комфортом поедете до Штеттина, а там через Берлин на воды. И вернетесь в Севастополь полным сил.
– Родной вы человек, сестрица, самый родной. Спасибо вам.
Саша ласково проводит рукой по его лбу и быстро целует.
– А теперь ложитесь, я к вам крестницу пошлю.
В столице лечение не ладится. Месяцами деятельный моряк лежит на диване и вокруг него ползает, теребит, заливаясь лукавым смехом, маленькая Саша, крепкая девчурка Сережи. Часто входит, оправляет подушку, подает лекарство, утешает милым словом Саша большая, жена Сергея. От нее и племянницы командир 'Силистрии', давно отвыкший от женской дружбы и семейного уклада, в нервически-восторженном состоянии. Только чтобы освободить сестрицу от забот о себе, Павел Степанович позволяет брату и друзьям ходатайствовать за него об отпуске за границу для лечения на Карлсбадских водах.
Первый раз в жизни он в роли пассажира на морском переходе. Странное и тягостное положение для человека, который двадцать лет привык иметь на корабле обязанности. С облегчением сходит Павел Степанович на берег, где сердитый прусский сержант грубо выспрашивает его и бормочет, прочитывая паспорт, тем особенным голосом, который свойствен лишь прусским жандармам. Павел Степанович с первого дня начинает презирать Пруссию за голос сержанта, за то, что она не имеет флота, за то, что на каждом шагу встречаются мундирные люди, автоматы без души и сердца, и все в этой стране сковано бюрократической рутиной еще подлее, чем под управлением Николая Палкина.
Тоскливо на чужбине, и тоску усиливает болезнь. Он не знает, как лечить тоску. Ему кажется, что хорошо было бы умереть в доме брата, чтобы в последние часы голубоглазая светлая девочка звонко лепетала возле него и теребила его ручонками и чтобы взгляд мог остановиться на реке, от которой он столько раз уходил в плавание.
Из Карлсбада он спешит описать свое путешествие. 'Любезный брат и милая сестрица!
После трехдневного скучного плавания на 'Геркулесе' и разных неудач в дороге от Кронштадта до Штеттина, наконец 29/17 мая прибыл в Берлин. Хотя и в дороге чувствал себя нездоровым, но несколько дней не мог приступить к лечению. За самую высокую цену нельзя было отыскать двух удобных комнат. Берлин похож не на свободную столицу, а на завоеванный город. Везде гауптвахты, будки, солдаты. Все квартиры и трактиры были заняты под высочайших высоких особ и их свиты. Здесь собран был весь Германский Союз. Наконец отыскал комнатки за весьма дорогую цену и адресовался к известнейшему хирургу доктору Грете, который пользуется европейской славой. Он решил, что против болезни моей минеральные воды не будут полезны (как болезнь давно действует, то против нее нужно принять решительные меры). Я немедля согласился на все. Через две недели от начала лечения я уже так был болен, что слег в постель и пять недель не вставал, не чувствуя ни малейшего облегчения. 5 августа (24 июля) снова была консультация. Я потребовал от врачей указания, что должен я, наконец, предпринять, чтобы прийти хоть в прежнее состояние. На долгом совещании они решили все же отправить меня к Карлсбадским минеральным водам. Я так был слаб, что комнату переходил с двух приемов. И, несмотря на то, должен был немедленно ехать, потому что неделю спустя было бы уже поздно для целого курса вод. Теперь я другую неделю пью воды, беру ванны, но до сих пор не чувствую ни малейшего облегчения… Я перенес более, нежели человек может и должен вынести. Часто приходит мне в голову – не смешно ли так долго страдать? И для чего? Что в этом безжизненно-вялом прозябании? и которого, конечно, лучшую и большую половину я уже прожил.
Здорова, весела ли моя несравненная Сашурка? Теперь без меня ни трогать, ни дразнить ее некому.
Начала ли ходить, говорит ли, привита ли ей оспа, проколоты ли уши для сережек? Часто ли ее выпускают гулять? Ради неба – держите ее больше на свежем воздухе. Во всей Германии детей с утра до вечера не вносят в комнату, и оттого они все красные, полные, здоровые. С такого раннего времени в милой Сашурке раскрывается так много ума, и если физические силы ее не будут соответствовать умственным, то девятый и десятый годы возраста будут для нее тяжелы. Знаете ли, что она все более меня занимала в моем горестном и болезненном одиночестве. Что она создала для меня новый род наслаждения мечтать, – наслаждения, с которым я так давно раззнакомился.
Описания Германии не ждите. Берлина почти, а Пруссии совсем не видел. Карлсбад мог бы быть земным раем, если бы тут не было людей! О люди, люди! Всегда и везде всё портили и портят. Большая половина посетителей приезжает для развлечений, тратят большие деньги, и для них, конечно, время летит незаметно. Нынешний год здесь, против обыкновения, много русских, и, между прочим, граф Панин и князь Голицын. Первый, кажется, боялся, чтобы я его не узнал, второго я сам узнать не хотел.
Прощайте, прошу вас, сохраните меня в своем воспоминании. В особенности Вам благодарен я, милая, добрая сестрица. Я Вам вполне признателен, хотя и не умел этого высказать. Поцелуйте за меня у маменьки ручки. Душою преданный и любящий Вас брат П. Нахимов. Милую несравненную Сашурку никому не поручаю, сам мысленно целую'.
