– Нет.
– А в Кронштадт? – Дмитрий с торжеством вынимает из куртки отпускной билет гардемаринам Нахимову и Завалишину на два дня. Павел не радуется:
– Что интересного, когда корабли во льдах. Флотские казармы и здесь есть…
– Дурень! Это ж я уговорил братца твоего, Платона. В гости к самому Головкину нас с собой берет. Поездка на буере под парусом. Тебе не улыбается мчаться по наезженной на льду снежной дороге? Торосы, огни костров, часовые бьют в колокола…
– Замечательно, замечательно. Когда ехать?
– Сейчас.
В квартире Головнина тепло и по-холостяцки уютно. Всюду карты, чертежи, мореходные инструменты. Хозяин сидит за столом со старшим Бестужевым, молодым лейтенантом Константином Петровичем Торсоном и Платоном Нахимовым. Мальчики забираются на диван, прихлебывают из серебряных чарок слабый, но горячий грог.
Бестужев вернулся из Голландии. Он читает друзьям свои очерки, состоящие, по литературной моде, из писем. Он увлекательно изложил историю и рассказал о культуре энергичного свободного народа. Павла особенно занимает повесть о том, как голландцы огромными насыпями в заливе отвоевали у воды землю, осушили ее.
– Здесь-то, – взволнованно и значительно повышая голос, читает Бестужев, – голландцы показали свету, к чему способно человечество и до какой степени может вознестись дух людей свободных.
На ночь Павла и Дмитрия устраивают в соседней комнате. Но они не спят и прислушиваются к голосам офицеров. Гости уже переговорили о последнем походе Бестужева, об его планах по написанию истории флота. Теперь рассказывает Головнин, и Павел напряженно ловит его слова. Ему очень нравится капитан, герой и писатель. Он какой-то ровный, хорошо собранный. Нравится его хохолок над крутым лбом, зачесы на висках и сдержанная убежденность.
– Всего больше рад походу, – поясняет Головнин, – потому что покину ваше царство 'шпрехен зи дойч'. Маркиз Траверсе, нынешний управляющий министерством, дрянь, но Моллер, командир нашего порта, еще подлее.
– Флот без надобности. Флотские экипажи гнали французов до Парижа вместе с пехотой, – так зачем корабли? – усмехается Платон Нахимов и краснеет от испуга за свою дерзость.
– Вот-вот, так они и рассуждают. А если бы в те времена, когда пи одно английское судно без позволения испанцев не смело показаться на море и когда сама Англия трепетала в ожидании нападения Испании, если бы тогда английское правительство думало как нынче Воронцов, на каком положении пребывала бы сия держава? Впрочем, – морщится Головнин, – Российское государство не британский остров и не для колониального пиратства Петр создавал флот. Наш флот послужил народу освобождением искони русских берегов Балтики и Черного моря. Посему имел он Ушакова и Сенявина. Но ныне…
Головнин ждет поддержки Бестужева, но тот делает узор из хлебных крошек, и капитан продолжает:
– Ныне Россия содержит флот свой не для неприятелей, а для приятелей. Вероломство и корысть довели флот до полного ничтожества, до презрительного и бессильного положения…
– О, суждение преувеличенное, – примирительно говорит Платон. Он не любит резкостей, а тут еще рядом мальчики. Наверное лишь делают вид, что спят. И добрый Платон кивком головы показывает на приоткрытую дверь.
Головнин бормочет:
– Пусть знают. Они же будущие офицеры и, следовательно, устроители флота. – Но голос понижает: – Корабли наши гнилые, вооружены и снабжены худо, бедственно. Флотоводцы хворые, престарелые, без познаний и присутствия духа…
– А Сенявин? – укоризненно напоминает Торсон.
– Так Сенявина ж заставили уйти в отставку, как ранее Ушакова; и живет славный адмирал на нищем пенсионе – в заслугу за великие победы в Средиземном море и умножение флота… Имена Ушакова и Сенявина Моллерам ненавистны… Или матросы? Наши матросы всегда оборванные; в столице толкутся у биржи, на невских мостах, да и на всех перекрестках города, чтобы к казенному кошту прибавить копейку на харчи.
Бестужев сметает крошки ребром ладони и напоминает:
– Морскую силу Англии утвердил Кромвель, когда навигационным актом обеспечил торговому британскому мореплаванию великие преимущества пред иностранцами.
– А до того Кромвель отсек английскому королю Карлу голову, – вставляет Торсон и раскуривает трубку.
– Заехали, заехали… – бормочет Платон.
– Вы об этом думали, Василий Михайлович? – резко спрашивает Бестужев.
Головнин отвечает глухо, но раздельно:
– Я всегда думаю, что отечество наше не бедно людьми воли, ума и чувства общественного долга. Вот-с мы, моряки. Морская служба – скажу прямо – занятие тягостное, несносное, опасное. С самых юных лет мы говорим 'прости' приятностям жизни. Носимые злоключениями в крепости над глубиной морской, имеем неприятелем – воду, огонь, ветры, туманы, мели, рифы, иногда даже своих спутников…
– У него на 'Диане' был офицер-изменник, немец Мур, – шепчет Дмитрий Павлу.
– Так как не ждать, что настоящий моряк будет в отвращении к корыстолюбивой сволочи; жизнь наша учит благородству чувств, – продолжает Головнин.
'Ах, как это он хорошо сказал. Это надо помнить, как заповедь', восторгается Павел и молит Дмитрия:
– Сделай милость, помолчи. А там, за столом:
– Государь наш, первый по благородству чувств… – пытается затушить опасную тему Платон.
А Бестужев громко хохочет, и Торсон ему вторит:
– Царь наш русский, носит мундир прусский. Тебе бы, Платон, с князем Шихматовым в монастырь пойти. Князюшка – прекрасный, светлый человек, своих крепостных освободил. Но это не все. И не в Александре Павловиче дело нынче. Не он, им управляют…
– Аракчеев, – глухо и зло называет он презренное имя.
– Этот подлый слуга деспота возвел утеснение в закон. Малые угнетаются средними, средние – большими, сии – еще высшими. А временщик – гроза над всеми. Ненавижу…
И, оглянувшись на дверь, словно вспомнив, что не следует привлекать внимание юнцов к беседе, Бестужев упавшим голосом заканчивает:
– Будем думать, Василий Михайлович, к вашему возвращению мыслящие честные люди успеют в своих надеждах.
Торсон одобрительно кивает головой, выбивает трубку: похоже, он добился какого-то жданного итога. Он снова садится и спрашивает:
– Как идут сборы к вашей экспедиции, Василий Михайлович?
– А так: заказал я, например, мануфактуру. Ну-с, привез подрядчик. Осмотрели ее экипажмейстер, контрольный советник и художник. Четыре раза увозил купец, пока не догадался всех 'подмазать'. Тогда экипажмейстер подал по форме рапорт, составили росписи и занесли в шнуровые книги. Потом у экспедитора подмазал мой подрядчик пяток чиновников, сочинили они записку и отправили в коллегию. Там еще сочиняют новую кипу бумаг, пока Моллер получит куш. А мы ждем, и на команду платье не шьется…
Торсон опять кивает головой:
– Знаете, в кронштадтских складах все иностранные купцы у воров покупают такелаж и части рангоута, не нахвалятся. А для наших военных кораблей, хотя бы вашего кругосветного шлюпа, остается дерьмо. С иным и до Гогланда не дойти. Так, наверно, и у Беллинсгаузена грузятся. (Торсон должен идти в Южный океан с этим капитаном.)
Когда на другой день гости прощаются, Головнин задерживает руку Павла.
– Плавал уже? По Финскому заливу? Это ерунда-с. Кончишь корпус, просись в дальнее. Тут моряком не станешь.
