ложатся перед 6-м и 7-м бастионами. Пройти на батарею трудно, но необходимо. Может быть, и орудия сбиты и люди погибли. Тогда неприятель сумеет ее занять с сухого пути, и корабли подойдут на дистанцию, более действительную для обстрела укреплений.
– Охотников надо-с. Что делается на десятом – выяснить.
Охотниками вызываются два черноморских пластуна – старый Сатин и волонтер Ширинский-Шихматов.
– Все знакомцы-с, – бормочет Павел Степанович. – И незачем столько-с. Тебе, Сатин, дело – орудие наводить. Пожалуй, сходите вы, Евгений. Не напрямик только. За завалами.
Облака затопляют корабли и стелются над фортами. Морская синь темнеет и вдруг исчезает в непроницаемом мраке. Звуки выстрелов сливаются в непрерывный глухой рокот, и только отблески молнии указывают моменты стрельбы, только свист и визг снарядов в небе выдают, что в этой адской канонаде корабли и береговые батареи продолжают напряженное сражение.
Павел Степанович смотрит на хронометр. Скоро три часа. Союзники рассеяли свой огонь. Они бьют по тылу, фасам, брустверу и казематам одновременно. Они не знают целей, по которым бьют. А хорошо вышло, что вход на рейд закрыт. Дело ясно: корабельный залп дает огонь сильнее и сосредоточеннее любого севастопольского форта, но борт корабля не в состоянии долго выдерживать огня. И еще вывод – на очень близком расстоянии батареям трудно было бы наводить орудия по корпусам кораблей. Значит, затопленные ветераны Черноморского флота не только не пустили врага на рейд, но и не дали ему приблизиться к фортам. Ежели же господа союзники решатся сократить расстояние, просим на мелководье, где ждет гибель.
Рокот пушечной пальбы затихает. Ветер с берега относит дым, и снова открываются эскадры неприятеля. Теперь можно подвести итоги первого этапа боя. На севере удаляется из линии корабль 'Куин' с несколькими очагами пожаров, и большой пароход 'Ориноко' потащил лишившийся мачт корабль 'Альбион', а другой пароход стаскивает с мели 'Аретузу'. Сильно повреждены 'Беллерофон', 'Санпарейль' и флагман английской эскадры 'Британия'.
У французов 'Париж' совсем изрешечен, а ют снесен ядрами. Он тоже горит и медленно удаляется за Херсонесский маяк. Линию огня оставляют 'Вальми' и 'Шарлемань'.
– Отлично-с! – восклицает несколько раз Павел Степанович, слушая донесения наблюдающих флот неприятеля адъютантов.
– Отлично-с. Ежели наши батареи до вечера устоят, неприятель не скоро решится повторить морское бомбардирование. Чересчур дорого-с.
В это время с лошади соскакивает адъютант Корнилова Жандр. Бледный, с расстроенным лицом, он приближается к адмиралу.
– Ваше превосходительство, Владимир Алексеевич…
– Да, да, я обещал приехать на Малахов. Но, понимаете, загляделся на море. Сейчас…
– Владимира Алексеевича уже нет у нас. Он убит…
Павел Степанович простирает руки, точно хочет оттолкнуть страшную весть.
– Не может этого быть!..
Англичане умело использовали выгоды местности. Действуя фронтально по фасам укреплений Корабельной стороны, они ведут губительный огонь по флангам и тылу севастопольцев. Две ланкастерские батареи за подъемом Воронцовской дороги, сорок орудий на Зеленой горе и двадцать шесть орудий на Воронцовской высоте вступили в бой позднее французов, но с несравненно большим успехом. На 3-м бастионе после полудня из двадцати двух орудий остались действующими пятнадцать при полуразрушенных амбразурах.
Корнилов заменил перебитых артиллеристов и посылает сказать Бутакову, чтобы 'Крым', 'Одесса' и 'Ягудиил' били через Пересыпь с наибольшим углом возвышения. Уже без него на бастионе в 3-м часу дня взрывается главный пороховой погреб. Несчастье это для севастопольских защитников не меньшее, чем для французов взрывы на Рудольфовой горе. На воздух взлетают сотни людей, и деревянные обломки засыпают огромное пространство. Только на левом фланге сохраняются две двадцатичетырехфунтовые пушки. Но вновь сформированная прислуга из охотников 'Ягудиила' вместе с батареей Будищева учащенной стрельбой маскирует от англичан, что вся Бомборская высота в сущности лишилась защиты и открыта для штурма. Настал трудный час, когда капитан-лейтенант Будищев пожалел, что решительный и так быстро оказавший помощь резервами адмирал уехал. Он собрался рапортовать о положении и выразить надежду, что, может быть, адмирал найдет время вновь посетить бастион. Но тут его известили, что Корнилова незачем искать на Малаховом кургане. Его оттуда увезли.
– Увезли?
– Не то убитого, не то смертельно раненного, – отвечает печальный вестник.
Порывистость свойственна была Владимиру Алексеевичу гораздо чаще, чем допускали его чин и должность. Он знал это за собою, и ранним утром, собираясь из дому, пообещал себе беречься от опасности. Но, странное дело, чувствовал ее дома, и только дома, когда тоскливо, ввиду оказии в Николаев, писал милой Лизе письмо и поручал вместе с посланием передать жене любимые часы-хронометр. Жалко было их, и не сберечь в севастопольской суматохе. Но на улице, и чем ближе он подвигался к батареям, мысль об опасности стала казаться маловажной. Она не возвратилась, несмотря на просьбу Павла Степановича, и вдруг вовсе исчезла у подошвы Малахова кургана.
Пожалуй, в этом были виноваты офицеры и матросы резервного 44-го экипажа. Их 'ура' в строю, с ружьями на руке, с блеском на тусклом свете обнаженных палашей, 'ура', прокатившееся под пороховыми облаками и к Килен-балке и к Ушаковскому оврагу, необыкновенно взволновало Владимира Алексеевича. Хотя его свита из предосторожности покинула лошадей в Доковом овраге, он оставался верхом на своей высокой лошади, заметной белой мастью. Придержав ее против фронта экипажа, адмирал приложил руку к козырьку и крикнул:
– Благодарю вас, товарищи! Но будем кричать 'ура', когда собьем английские батареи, а покамест только французы кой-где замолчали. – И, не дожидаясь ответа, вскинув глаза на башню кургана, Владимир Алексеевич поскакал в гору.
Должно быть, на этом отчаянном броске коня он хорошо был виден вооруженным оптическими трубами наблюдателям врага. Но и этим риском не удовольствовался. В то время три больших неприятельских корабля вели яростный огонь. Истомин, начальник дистанции, хорошо изучивший расположение кораблей бомбардирующей эскадры, назвал их Корнилову.
– Вот как? Вы, значит, разглядели их с башни. Покажите же мне.
– Невозможно, Владимир Алексеевич. Полчаса назад снял с верха всех людей. Там дождь осколков!
– Ну уж и дождь, бог с вами! – шутит Корнилов но по твердому выражению Истомина понимает, что Владимир Иванович будет непреклонен, и вздыхает:
– Ладно, ведите куда можно.
Они осматривают первый и второй этажи башни и решают развернуть в ней пункт для первой помощи раненым. Корнилов тут же дает распоряжение послать за доктором на Корабельную слободку.
Около двенадцати Истомин удовлетворенно прощается с приметным начальником и глядит, как он наконец удаляется за бруствер. Вдруг общий крик заставляет Истомина броситься вслед.
Противник терпеливо дожидался нового появления адмирала… Рассеивается облачко пыли, поднятое бомбой. В трех шагах от мечущейся лошади, в кругу офицеров Корнилов лежит на земле. Лужа крови… Бледное лицо. Откинута голова, а рука упирается в камень.
Ядро раздробило левую ногу адмирала у самого живота.
Раненый в сознании, и Истомин сначала надеется, что Корнилов будет жить. Но когда офицеры, беспомощно суетясь, поднимают адмирала на руки и он звонко, требовательно говорит: 'Отстаивайте Севастополь! Отстаивайте же Севастополь!!' – Истомин понимает: 'Это конец, это смерть старого 'азовского' товарища'.
Павел Степанович выслушивает сбивчивый рассказ лейтенанта Жандра о том, как адмирал очнулся, как радостно улыбнулся, услышав, что английские орудия сбиты, как умер со словами: 'Защищайте Севастополь'.
Руки адмирала, которыми он хотел защититься от страшной вести, бессильно сплетаются на сутулой,
