спине.
– Сейчас перевозят тело на квартиру, – тихо говорит Жандр.
– Я приеду-с, приеду-с, – отрывисто отвечает Нахимов. Он проводит рукой по лбу. В запекшейся ранке с колотьем пульсирует кровь. Трудно дышать.
– Необыкновенно жарко-с, – говорит он окружающим. – Что, не видать Ширинского-Шихматова?
– Нет, ваше превосходительство.
– Продвиньте сколько возможно два батальона литовцев к берегу, и пусть атакуют батарею, ежели она окажется занятой противником. Я проеду по линии и возвращусь на квартиру нашего незабвенного героя…
После дневного страшного грохота тоскливо наваливается сумеречная тишина. В душном воздухе стоит щекочущий, сладкий запах пороха. Павел Степанович становится в ногах убитого и долго смотрит на неподвижное лицо покойного. Свечи ровно освещают потемневшие щеки, заостренный нос и сжатый энергичный рот.
'Защищайте Севастополь', сказал он, лучший из тех, кого пощадило время, – думает Нахимов… – Теперь остались Новосильский, Истомин, но за ними, за мной стучится смерть. Кто останется в живых? Керн, Бутаков, Зорин? Может быть, они будут счастливее в службе России'.
Входит Меншиков, сгибает старую голову над убитым, звонко целует лоб и прикладывает к глазам надушенный платок. Он что-то шепчет, жует отвисшую, дряблую губу, потом берет Павла Степановича под руку и ведет в кабинет Корнилова. Садясь на оттоманку и растерянно озираясь, дребезжит:
– Боже мой, боже мой, бомбардирование и эта смерть потрясли меня! Государь и я обязаны вам успехом дня, вашей распорядительности после смерти Владимира Алексеевича. Вам, Павел Степанович, придется теперь возглавить оборону.
– Прошу, ваша светлость, не настаивайте на том, что я не могу принять. Для командования на суше я не гож. Оставьте мне ту деятельность, за которую я взялся, – твердо отвечает адмирал.
– Упрямитесь? – зло шепчет князь.
Он ждал объятия, сердечности, он хотел в сентиментальном порыве на миг убежать от своей уверенности в гибели Севастополя. Он был сейчас просто уставшим стариком, а теперь снова надменный, неприступный главнокомандующий.
– Дело столь серьезно, что я буду вынужден считаться с вашим отказом. Но все будут полагать, что государь и его советники не хотели этого назначения.
– Матросы и солдаты не перестанут уважать и любить меня. Этого достаточно-с, чтобы я приносил пользу обороне.
– Итак, я назначаю адмирала Станюковича!
Сутулясь, Нахимов ходит по комнате. Сабли и пистолеты, наваринская гравюра, портрет Лазарева, ланд-карты Черного моря – всё на своих местах. Только нет хозяина и чужие люди наполняют квартиру. А Елизавета Васильевна и дети в Николаеве, и старший сын Владимира Алексеевича на фрегате 'Диана' в Тихом океане, и все они не знают, что лишились мужа и отца, лишились гордости семьи.
– Он уедет в Николаев, – опять выводит из горестных размышлений раздражающий голос.
– Вы о чем, ваша светлость?
– Я говорю, что Станюкович уедет в Николаев. Вы примете дела порта и военного губернатора, оставаясь начальником эскадры и помощником начальника гарнизона.
'Ах, не все ли равно, как будут называться должности… Надо стоять насмерть, как стоял незабвенный Владимир Алексеевич… Сегодня выстояли…'
– Хорошо, хорошо, ваша светлость…
Шестьдесят тысяч бомб и ядер, брошенных на Севастополь с кораблей и сухопутных батарей, не принесли союзникам желанной победы. В сумерки одна за другой замолкли уцелевшие батареи, а поврежденные корабли скрылись за горизонтом. А защитники Севастополя без передышки принялись чинить брустверы, плетеными турами, бревнами и мешками с землею наращивать валы бастионов, подготовлять площадки для новых орудий, закапывать цистерны для пороховых погребов.
Гул стоит на бастионах, переставших реветь медными глотками мортир. Лишь изредка в темной ночи гремят одиночные выстрелы выдвинутых секретов и вспыхивают ракеты, рассыпаясь звездами.
Вновь молчаливо едут с Малахова в город Нахимов и Истомин. Лошади спотыкаются на размытом глинистом спуске, осторожно вступают на шаткий настил. Под досками моста черная глубокая вода и палубы тендеров; настил качается и ходит вместе с судами под ударами волн. И снова подъем к темной улице, в проулки на городскую гору.
Кажется, в эту ночь всему Севастополю светят только окна корниловской квартиры и все пути молчаливых прохожих ведут сюда. Он лежит в парадном мундире, спокойный, помолодевший, будто смерть сняла все заботы последнего года и страшного сентября. Может быть, просветленное выражение обретено счастьем предсмертные минуты, когда Истомин сообщил, что малаховскими батареями сбиты орудия англичан и взорван их пороховой склад. Владимир Алексеевич крикнул 'ура', сделал попытку подняться, и жизнь ушла из страдавшего тела.
Владимир Иванович вспоминает благословение друга и его последний поцелуй. Тогда слезы подступают к глазам, и сквозь сетку влаги Истомин видит Павла Степановича, припавшего губами ко лбу Корнилова. Вздрагивают плечи в эполетах, и ниже, ниже склоняется голова…
Хоронили Корнилова к концу следующего дня под грохот возобновившейся бомбардировки. Но теперь огонь врага не беспокоил руководителей обороны Севастополя. Стреляли только уцелевшие на суше батареи. Ни один корабль союзников не возвратился на вчерашние позиции.
Глава седьмая. В осаде
Прямо с похорон Нахимов, Тотлебен и Новосильский поехали вместе с Истоминым на Малахов курган. Прошли мимо выложенного из камней крести на месте ранения Корнилова.
– Мы теперь бастион наш, – Владимир Иванович обвел рукой пространство впереди и ткнул в батарею перед завалом, где таскали бревна матросы, – будем называть Корниловским.
Нахимов и Новосильский наклонили головы в знак одобрения. Тотлебен подчеркнуто громко приветствовал подходившего саперного полковника Ползикова. Он его не любил и несколько ревновал к делу инженерной обороны.
– Вы незнакомы, Павел Степанович? Мой начальник штаба. Покойный Владимир Алексеевич весьма одобрял проекты строительства укреплений дистанции, составленные полковником. – Истомин заговорил тоже громко, будто становясь в возможном споре с Тотлебеном на сторону Ползикова.
Павел Степанович протянул руку молодому полковнику и крепко сжал:
– Слыхал и рад узнать. А как член Георгиевской думы, поздравляю с Георгием за пятое и шестое октября. Лихо действовали.
В землянке общим вниманием овладел все же Тотлебен. Он уверял – и нельзя было не согласиться с его резонами, – что после неудавшейся бомбардировки защитники Севастополя имеют время превратить его в цепь укреплений.
– Если князь и не освободит нас ударом в поле, генералы Канробер и Раглан все равно должны отказаться штурмовать. Им впору думать лишь об увеличении средств для осады и инженерных работ. Они слишком далеко от нашей оборонительной линии. Разве что перед Четвертым бастионом поближе.
– Обратим и на Четвертый и на Корниловский бастионы первоочередное внимание, но надлежит договориться об общем характере укреплений, предложил Павел Степанович.
Тотлебен одобрительно кивнул своей крупной, коротко стриженной головой:
– Мы должны строить вот такие сомкнутые укрепления.
Он придвинул к себе чистый лист бумаги и стал быстро, четко, с тем чертежным щегольством, за которое его рано отметил глава военных инженеров генерал Шильдер, набрасывать существующие бастионы. Потом пунктиром наметил желаемые новые работы.
– Вынесем вперед этакие волчьи ямы, засеки и рогатки. Устроим завалы для стрелков и обороним их в
