И только лишь о ней потоки слезны лили. Не тщись глаза и слух различием прельстить И бытие трех лет мне в три часа вместить: Старайся мне в игре часы часами мерить, Чтоб я, забывшися, возмог тебе поверить, Что будто не игра то действие твое, Но самое тогда случившесь бытие. И не бренчи в стихах пустыми мне словами, Скажи мне только то, что скажут страсти сами. Не сделай трудности и местом мне своим,[59] Чтоб мне, театр твой, зря, имеючи за Рим, Не полететь в Москву, а из Москвы к Пекину: Всмотряся в Рим, я Рим так скоро не покину. Явлениями множь желание, творец, Познать, как действию положишь ты конец. Трагедия нам плач и горесть представляет, Как люто, например, Венерин гнев терзает. В прекрасной описи, в Расиновых стихах, Трезенский князь[60] забыл о рыцарских играх, Воспламенение почувствовавши крови И вечно быть престав противником любови, Пред Арисиею[61], стыдяся, говорит, Что он уже не стал сей гордый Ипполит, Который иногда стрелам любви ругался И сим презрением дел нежных величался. Страшатся греки, чтоб сын Андромахин[62] им По возрасте своем не стал отцом своим. Трепещут имени Гекторова народы, Которые он гнал от стен Троянских в воды, Как он с победою по трупам их бежал И в корабли их огнь из рук своих метал. Страшася, плод его стремятся погубити И в отрасли весь корнь Приамов истребити; Пирр[63] хочет спасть его (защита немала!), Но чтоб сия вдова женой ему была. Она в смятении, низверженна в две страсти, Не знает, что сказать при выборе напасти. Богинин сын[64] против всех греков восстает И Клитемнестрин плод[65] под свой покров берет. Нерон прекрасную Июнью похищает,[66] Возлюбленный ея от яда умирает; Она, чтоб жизнь ему на жертву принести, Девичество свое до гроба соблюсти, Под защищение статуи прибегает, И образ Августов слезами омывает, И, после таковых свирепых ей судьбин, Лишася брачных дум, вестальский емлет чин. Мониме за любовь приносится отрава.[67] «Аталья»[68] Франции и Мельпомене слава. «Меропа»[69] без любви трону́ла всех сердца, Умножив в славу плеск преславного творца: Творец ея нашел богатство Геликона. «Альзира»[70], наконец, ― Вольтерова корона. Каков в трагедии Расин был и Вольтер, Таков в комедиях искусный Молиер. Как славят, например, тех «Федра» и «Меропа», Не меньше и творец прославлен «Мизантропа». Мольеров «Лицемер»[71][72] , я чаю, не падет В трех первых действиях, доколь пребудет свет. «Женатый философ», «Тщеславный» воссияли И честь Детушеву[73] в бессмертие вписали. Для знающих людей ты игрищ не пиши: Смешить без разума ― дар подлыя души. Не представляй того, что мне на миг приятно, Но чтоб то действие мне долго было внятно. Свойство комедии ― издевкой править нрав; Смешить и пользовать ― прямой ея устав. Представь бездушного подьячего в приказе, Судью, что не поймет, что писано в указе. Представь мне щеголя, кто тем вздымает нос, Что целый мыслит век о красоте волос, Который родился, как мнит он, для амуру, Чтоб где-нибудь к себе склонить такую ж дуру. Представь латынщика на диспуте его, Который не соврет без «ерго»[74] ничего. Представь мне гордого, раздута, как лягушку, Скупого, что готов в удавку за полушку. Представь картежника, который, снявши крест, Кричит из-за руки, с фигурой сидя: «Рест!»[75] О та́инственник муз! уставов их податель! Разборщик стихотворств и тщательный писатель, Который Франции муз жертвенник открыл И в чистом слоге сам примером ей служил! Скажи мне, Боало, свои в сатирах правы,[76] Которыми в стихах ты чистил грубы нравы! В сатирах должны мы пороки охуждать, Безумство пышное в смешное превращать, Страстям и дуростям, играючи, ругаться, Чтоб та игра могла на мысли оставаться И чтобы в страстные сердца она втекла: Сие нам зеркало сто раз нужняй стекла. Тщеславный лицемер святым себя являет И в мысли ближнему погибель соплетает. Льстец кажется, что он всея вселенной друг, И отрыгает яд во знак своих услуг. Набитый ябедой прехищный душевредник Старается, чтоб был у всех людей наследник, И, что противу прав, заграбив, получит,
