«узи», как струйки пота катятся у меня по затылку, и как намокла майка под мышками.
Мы были шагах в тридцати от ворот, когда сзади окликнули:
— Эй!
— Не останавливайтесь, — приказал я сквозь зубы.
— Хей!
Кричали уже в три голоса. Только сейчас я заметил пристроившуюся в тени кустов, разросшихся у забора, будку. В будке кто-то возился.
Осталось двадцать шагов.
— Может, остановиться? — пробормотал сзади Филин. — Касси? Мак?
Кассандра сказала что-то, чего я не разобрал.
Я замедлил шаг и поравнялся с этими двумя.
— Идите вперед.
— Что?
Филин болезненно сморщился, как будто глотнул касторки.
— Бегите, я вас прикрою.
Сзади вопило на разные голоса.
Филин нерешительно оглянулся, но Кассандра дернула его за руку, потянула — и они побежали. Я развернулся к будке и нажал на гашетку. Очередь прочертила высунувшегося из дверей лохматого мужика, перечеркнув его и откинув к стене.
Касси и Филин бежали. Я начал оборачиваться к группе у крыльца.
— Стойте! Стойте, не бегите!
Голос кричавшего был мне смутно знаком. Слова были греческие.
— Стойте!
Я упал на раскаленный асфальт и надавил на гашетку. «Узи» затарахтел. Люди у крыльца рассыпались, пули защелкали рядом со мной, сзади послышались крики — но мне было уже все равно, потому что в меня попали. Болью рвануло висок, в глазах полыхнуло красным — и мир потух.
— Голова сильно болит?
При свете масляной коптилки я долго вглядывался в нависшее надо мной озабоченное бородатое лицо. Потом пошевелил губами и, обнаружив, что могу говорить, сказал:
— Тали-Амас. Ну конечно, я бы мог догадаться.
В этом тревожном, выступающем из мрака лице смешались черты моего деда, вора, воина и мореплавателя, и моей суровой красавицы-бабки, так и не простившей мужу отступничества. А еще он был очень похож на меня. Если бы не морщины на лбу и в углах глаз и не пегая, сединой продернутая борода, можно было бы подумать, что я гляжусь в зеркало.
— Мне жаль, что так получилось.
Голос был хриплый, неуверенный. Кажется, греческие слова давались ему с трудом.
Я подумал немного и спросил:
— Что с Филином и с Кассандрой?
Он не ответил, да я мог бы и не спрашивать. Странно, что я остался жив. Я подумал еще немного.
— Как ты узнал меня?
Вопреки всему, мне, дураку, хотелось верить, что отец меня все же узнал.
Бородач вздохнул и почесал переносицу:
— Мне рассказала Афина. Она же и прикрыла тебя. Ей здорово досталось. Пять пуль в грудь. Хорошо, что она бессмертна.
— Хорошо.
На меня накатило равнодушие. Я не знал, что я должен был чувствовать. Радость, что нашел его наконец? Ненависть, из-за убитых друзей? Отчаяние? Я не знал. Поэтому спросил первое, что пришло в голову:
— Паллада. Она и с тобой спит?
Отец не ответил. Покачивалось во мраке будто вырезанное из мореного дерева лицо — то наплывая, то вновь скрываясь в тени.
— Зачем ты пытал Кассандру?
Я не ожидал ответа и в этот раз, но губы бородача дрогнули.
— Мне надо было узнать кое-что о грядущем бое. Тебя это не касается.
Я нахмурился, и голову пронзило болью.
Он заметил, привстал.
— Сейчас принесу воды. Тебе надо пить лекарство.
— Не надо.
Я улыбнулся, хотя это мне дорогого стоило.
— Я ведь тоже не хухры-мухры, а потомок Зевеса-тучегонителя. Как там — пра-пра-пра-правнук? Ничего, выкарабкаюсь.
Я потрогал повязку. Она была чуть влажной. На пальцах остался темный след.
Отец снова присел рядом, придвинул светильник ближе. Я огляделся.
Я лежал на походной койке, застеленной тощим одеялом. За разбитыми окнами была ночь. Коптилка освещала ободранные стены, доску, перевернутые парты. Мы все еще были в школе.
Рядом с койкой стояла пластиковая бутылка и чистый граненый стакан. Я взял стакан, понюхал, отпил. Выдохшаяся теплая минералка. Я снова провел рукой по лбу и вспомнил:
— Вот еще что. Мать просила передать тебе, что ты можешь не возвращаться.
Мужчина рядом со мной вздрогнул. Спросил негромко:
— Как она?
— Нормально.
— А отец? Он еще жив?
Я с секунду соображал, прежде чем понял, что он говорит о дедушке.
— Еще как. Живее всех живых. Завел кресло, катается теперь по двору. Кур гоняет. Одну даже переехал.
Бородач наклонился ко мне, снова тревожно вперился светлыми — совсем как у меня — глазами:
— Ты злишься?
Я? Злюсь? Хотел бы я злиться.
— Сколько тебе лет сейчас? Восемнадцать? Девятнадцать? Мне было ненамного больше, когда я попал сюда.
Меньше всего мне хотелось выслушивать его объяснения — поэтому я снова опустился на подушку и прикрыл глаза.
— Хочешь отдохнуть? Я выйду.
Да, выходи. Лучше бы ты где-нибудь по пути подорвался на мине. Я был бы не прочь взглянуть на твои кишки, весело болтающиеся на крыше соседнего дома. Так я подумал, а вслух спросил:
— Ты нашел руно?
Он помедлил, прежде чем ответить. Я уже проваливался в теплый сумрак, когда снова услышал его голос:
— Нашел. Только я не знал, что с ним делать. Тогда я принес его в дом и зачал на нем твоего брата.
Я сел в кровати торчком. Голова немедленно отозвалась колокольным гулом, но я уже почти привык. Прищурившись, я всмотрелся в бородатое лицо. Отец неожиданно улыбнулся и кивнул в угол. Я обернулся.
Там, на детском стульчике, сидела женщина. Света коптилки едва хватало, чтобы различить черные глаза, блестящие в прорези паранджи. Но даже просторные темные одежды не могли скрыть ее округлившегося живота, на котором она скрестила маленькие белые руки.
