персидских, китайских и греческих имён, едва заметный след в фольклоре и несколько летописных упоминаний, — всё, что, кочуя по столетиям, дошло до нас от восьмого кагана династии, основателем которой был благородный волк.
Он родился в юрте, посреди голой степи, в середине скудного на сантименты века. Высохшие сирийские отшельники спорили тогда о Сыне с константинопольскими монахами, а персидские всадники, уже не верящие ни в Ормузда, ни в Аримана, держали трон на длинных копьях. Из Индии ещё не вышел тогда бритоголовый проповедник, а в аравийских песках ангел не открыл хранящуюся под небесным престолом Книгу.
Он родился, когда его народ плавил железо для жужаней. Они промышляли разбоем и не щадили ни согнутых старостью, ни ползающих на коленях. Он ещё был младенцем, когда восстание освободило его народ, взметнув к Истории.
Был он сыном Истеми-бахадура, орда которого насчитывала сто тысяч халатов. Его вскормили кобыльим молоком, звон тетивы был его колыбельной, а шкуры барсов украшали его шатёр вместо шёлка. Он не умел превращать слова в мёртвые буквы, пословица его народа гласила, что мужчину воспитывает война. И он встретил её, когда надменные эфталиты, прячущиеся под чешуйчатыми кольчугами, вырезали тюркских послов.
Мстить за обиду отправили Истеми.
По слухам, докатившимся вместе с паникой до владык Бухары, он сказал перед битвой: «У вас каждый воин — мужчина, у нас каждый мужчина — воин». И рассыпал эф-талитов в прах.
А рядом с его стрелами ложились стрелы Кара-Чурина.
Вдохновлённые победой, неразлучные, как быки в упряжке, отец и сын двинулись на запад, где вечерами алеет солнце, по ржи гуляет ветер и воды — как неба. Перед знамёнами с оскаленной волчьей пастью склонились непобедимые сарматы, копытами разгорячённых скакунов раздавлены хуни, у которых безбрачие почиталось за позор, а брак с одной женщиной вызывал смех. Им покорились дулу, нушиби, алане, кыргызы, кыпчаки, хиониты и холиаты. К истоптанным лугам Волги они вышли, гоня вар и огоров, которые, улетая быстрыми птицами, навели позже ужас в Паннонии, став известными как свирепый народ авар. Попирая чахлый кустарник, тюрки приблизились к бескрайней, как степь, воде, в которой боги, издеваясь, размешали соль. Завораживая музыкой восточных названий, Фирдоуси сообщает, что каганат раскинулся «от Чина до Джейхуна и до Гульзариуна, по ту сторону Чача». Но тюрки не остановились. Прячась от солнца под лисьими шапками, они нарушили молчание пустыни, в которой от жары зеленели ящерицы и шипели змеи. Они упрямо продвигались вперёд, оставляя следы в песках, наречиях, песнях, очертаниях скул, эпосе, форме клинков и названиях мест.
Доброта у них означала слабость. В их языке — сянь-бийском диалекте древнемонгольского — «жестокий» и «могучий» не разделялись. Выражающее их «ышбара» звучало похвалой, которая вызывала зависть. Они не блуждали в поддельном синтаксисе, не придумали слов-зеркал, из которых строит лабиринты ложь. Зная, что первыми гибнут трусы, были неустрашимы, а единственно известная им пища, вяленая конина и козий сыр, делала их неподкупными. У походных костров они мечтали вернуться к раскосым, плосколицым женщинам. Считая овец, они бы счастливо цокали языком, пили кумыс и смотрели, как выделывают войлок. Их ловкие жёны обходились без рабов, и они истребляли пленных[28].
Однажды в предгорьях Тибета, за которым простиралось царство обезьян, всадник наехал на старика, сидевшего со скрещенными ногами. Ему показалось странным, что тот его не испугался.
— Я уже привык здесь рождаться, — объяснил он.
— А я уже привык здесь убивать, — со смехом возразил тюрк, проткнув его копьём.
Тюрк не носил одного имени от купели до могилы: мальчик имел прозвище, юноша — чин, муж — титул. Смерть отца нарекла героя Тардуш-ханом, владыкой запада. Его письмо к императору Маврикию сообщает о войне с колхами, отрывочные сведения Менандра — о набеге на Крым. И снова трупы устилали обочины дороги в четыре дня пути. Как-то грузины, издеваясь над тюркским полководцем, осадившим их цитадель, выставили на стенах карикатуру. «Принесли огромную тыкву, нарисовали на ней изображение царя гуннов — аршин в ширину и аршин в длину, — сообщает Каганктваци. — Вместо ресниц нарисовали несколько отрезанных ветвей, которых никто не мог видеть, место бороды оставили безобразно голым, место ноздрей — шириной в один локоть, редкие волосы на усах…»
Ответом был штурм, расплатой — река крови, утолившая бешенство детей волчицы.
Замурованные Стеной китайцы едва откупились от тюрок ста тысячами кусков шёлка. Под их пятой уже были кидани, жухлой листвой лежали хвастливые тобгачи, заплетавшие косы. Но быстро, осенними птицами, летит время жизнь, что костёр, догорающий в степи, и когда душа их правителя переселилась в демона, равнодушно взиравшего с небес, вспыхнула усобица. Одни надели малахай на голову принца, которого родила наложница. Другие не пожелали стать рабами сына рабыни. И все воевали со всеми. Самозванец с громким титулом иль-кюлюг-шад Бага Ышбара-хан (который желчные китайцы, верные привычке искажать неугодным иероглифы, превратили в Шаболио — «грабитель») вышел однажды в зимнюю степь. Одолев тысячу ли, он с утренней звездой напал на ханское кочевье. Ханша и дети умерли, не проснувшись, с перерезанным горлом. Но хан убежал в Бухару. Он выместил там зло, войдя в её историю как амир Абруй. «И обратились купцы и дехкане за помощью к царю турок, Кара-Чурину, которого за величие народ прозвал Биягу, то есть мудрый герой, — повествует бухарский паралипоменон, — а тот прислал своего сына с большим войском». Далее мы узнаем о том, как Янг-соух-тегин — «Новый большой мороз» — велел «наполнить мешок красными пчёлами и опустить туда Абруя».
Кровная месть не допускала компромисса. С алтайских вершин, куда за сочной травой откочевали его табуны, Кара-Чурин наблюдал, как его племянники резали друг друга. Терпеливые редко ошибаются. И вскоре власть над вздыбленной степью получил последний из принцев, Чу-лохоу, «второстепенный князь каменистой пустыни», как звали его китайцы. «Наш союз не переломить, как пучок стрел», — спустился к нему с гор Кара-Чурин. Но Чулохоу рискнул. И был убит ветеранами Тюрка.
Слабовольный сын Чулохоу сел на трон. За его спиной встал Кара-Чурин. Казалось, он достиг всего. Но отчего его имя означает «Чёрная Напасть»?
Тысячу лет персы бросали мертвецов зверью. Испокон веков их священники разрешали жениться на сёстрах. И пришла расплата. Грузинский царь Гуарам Багратид с полками дзурдзуков, осов и дидойцев, спустившихся с гор по извилистым тропам, вторгся через Дарьяльское ущелье, византийцы напирали с запада, а из арабской пустыни выступили шейхи Аббас Кривой и Амр Голубоглазый впереди белой тюрбанной реки. Вдобавок Тюрк приказал Янг-соух-тегину примкнуть к коалиции. И хотя с кавказцами справились, с византийцами замирились, а от арабов откупились, но тюрки текли вглубь страны. «Когда Тюрк приходит из-за Джейхуна, не следует медлить», — остерегал Фирдоуси. И шах поручил встретить их армянскому марзбану, Бахраму «Ворону». Напрасны кошмары, которые насылали на него тюркские шаманы, давясь гортанным смехом и заклиная камни, исковерканные чревом кабана, напрасна мгла, которую вызвали их чары, — узкую долину, где не смогла развернуться конница, перс обагрил кровью тюрок, сразив Янг- соух-тегина. «Ворону» оказался не страшен «Новый большой мороз».
Казалось, горькая чаша испита Тюрком до конца. Но у беды много ликов.
В глухой степи телесцев объявился некий Жангар. Его подданными были хи, шиви и кидани. Снискав расположение хана, он оклеветал его жену — царственную китаянку с кукольным лицом. Хан задушил её во время чайной церемонии. А когда оговор вскрылся и длинное ухо разнесло весть по степи, вспыхнула война.
Китайское золото вербовало приверженцев Жангару. К нему переметнулся ханский брат. Другого брата, известного китаефила, завернули в ковёр и отправили в Поднебесную — без головы. Повсюду запахивали халаты и острили сабли. На грудастых жеребцах скрипели деревянные сёдла. Для начала усмирили восставших угуров. Десять тысяч их беглецов, племена тарниах, кочагир и забендер пополнили толпы голодных авар. Потом повернули. Степным суховеем помчались на юг, где столкнулись с китайцами. Завидев их не за стенами, а в чистом поле, Тюрк воскликнул: «Это Небо награждает меня!» Топча бурьян, обрушились лавой, вселяя гиканьем ужас, затмевая стрелами солнце. И кентавры смяли кавалеристов! Но
