предчувствуя хороший, интересный конец. Солнце на дворе посветлело, и цветные полосы от окна сделались более яркими.
Пришел Свирин с засученными рукавами, оторванный, видимо, от какой-то работы.
— Вот что, — сказал губернатор: — сам, понимаешь? сам! — отнеси это письмо в гостиницу «Франция» и спроси там номер восьмой. Понимаешь? Восьмой.
Свирин, отворачивая рукава, утвердительно кивнул головой.
— И отдашь его в собственные руки Александру Алексеевичу Броцкому. Понимаешь?
Свирина немного передернуло, по лицу пробежала какая-то тень, глаза холодно и враждебно сузились. Губернатор заметил это и подумал:
«Знает…»
Суховатым тоном Свирин ответил:
— Понимаю-с. А если их не окажется дома?
— Подожди.
Свирин медленно, разглядывая конверт, вышел. Губернатор запер дверь на ключ и опять ходил по комнате, улыбающийся. Настроение создалось такое — немного волнующее: совсем как тогда в корпусе, давно, сорок лет назад.
К шести часам вечера хлопотливо и долго накрывали в столовой чай. Губернатор суетился так, как суетился, убирая перед приездом Сонину комнату: расставлял по столу печенье, поправлял кружки лимона и говорил, что вишневое варенье засахарилось. Свирин, весь день почему-то сердитый, раздраженно заметил ему, что засахариться оно ни в коем случае не могло, так как сварено всего только два месяца тому назад, причем розовой травки не жалели. Губернатор ходил в Сонину комнату и шутливо просил ее приодеться получше, так как к чаю приедет дорогой гость.
— Сват приедет, Сонюшка! — возбужденно говорил он, потирая руки и смеясь преувеличенно громко. — За принца просватаем тебя, красавицу. На свадьбе погуляем, русского спляшем, водочки попьем — недаром нос вот третий день чешется. Да-а… Право, Сонюшка, а? Надень то платье, с синими полосками, мое любимое. А? Наденешь?
Соня обещала, и губернатор ушел от нее довольный. При свете отлетели ночные сомнения, и было ясно, что отец Сони — он, губернатор, что никогда она не променяет его ни на каких Броцких; ничего не может ни дать, ни сказать ей тот человек в синей поддевке; и когда на ярмарке он показал его, то у Сони, кроме досадливой гримаски, ничего не выразилось на лице: очень нужны ей эти старые провинциальные красавцы! У губернатора рождался какой-то задор, и он решил, что непременно даст понять Броцкому, что Соня по крови — его дочь, но что она и не знает его, и не хочет знать, и всю свою нежную любовь она отдала ему, губернатору, и дни его поэтому полны радости и тепла, и наполняют они ему всю жизнь, и много света от нее в этом большом доме, и к нему идут ее тревоги и девические предчувствия.
— А вы, господин Броцкий, — хвастливо обращался губернатор в ту сторону, где была гостиница «Франция», — один, как пень в поле, сидите на своем хуторе. Как старый пес в конуре. А как она могла бы скрасить вам жизнь!
И было чувство победы, радости, отмщения; и он думал, не нужно ли еще чего купить к чаю: нужно встретить Броцкого как можно приветливей, радостней, показать ему, что измена не оставила в памяти никаких следов, что все поросло быльем, что он всем доволен и счастлив. Губернатор смотрел на себя в зеркало, поправлял свой новый галстук и решил, что он выглядит молодцом и проживет лет, вероятно, еще двести. И было бы смешно, если бы он, например, умер раньше Свирина, и тому пришлось бы идти за его гробом. На душе стало хорошо, весело, захотелось шутить; он позвал Свирина и крикнул ему:
— Свирин! А ведь Кондратий Иванович раньше тебя заберет, чем меня…
Свирин сказал, поднимая брови:
— Нечего говорить зря. Вы века моего не заживете, я — вашего. Все возможно. Только рано умирать не хотелось бы. Хочется походить еще по земле. Постранствовать.
— Странствовать? — с удивлением спросил губернатор.
— Обязательно, — таинственно ответил Свирин, — пойду. Обязательно.
— А варенье засахарилось, — опять поддразнил его губернатор: было в этом что-то мальчишеское, задорное…
— На эту тему вы, может быть, больше меня понимаете, — с преувеличенным спокойствием сказал Свирин, — может быть, и засахарилось. И очень даже просто: ягода в нынешнем году была кисловатая. И нельзя было ей быть иначе: лето было жаркое. Вы по Наугеймам разъезжали, а мы тут бездождие терпели. Да-с!
Было удивительно приятно ходить по высокому залу. Навощенный пол блестел, освещенный семью окнами. Отраженные в нем вещи и мебель змеились своими очертаниями, как в пруду, вода которого слегка колышется под ветром. Все время на уме вертелся какой-то старинный, на высоких нотах мотив, губернатор ясно знал, что опереточный, но из какой оперетки, не мог вспомнить. В назначенное время, около семи часов, когда уже стемнело и зажгли электричество, доложили о Броцком.
Броцкий был взволнован и машинально то застегивал, то расстегивал нижнюю пуговицу сюртука. Волосы у него, особенно на висках, уже густо поседели, лицо загорело, но глаза, как и встарь, были прекрасными, волнующими и походили на круглые, одухотворенные сапфиры. Щеки были только что, очевидно, выбриты, и впереди немного отяжелевшего и свисающего подбородка оставлен маленький поседевший клинушек волос.
Между ним и губернатором никогда не происходило никаких сцен: когда измена жены обнаружилась, Броцкий без всяких объяснений перестал бывать у них в доме, — тем дело и кончилось.
— Я рад вас видеть, — сказал губернатор, — так рад, что мне хотелось бы вас поцеловать, но боюсь показаться смешным. Тысячу лет мы не видались с вами…
— Да, давно… — глухо ответил Броцкий, то расстегивая, то застегивая сюртук.
— Шляпу вы вот сюда! — говорил губернатор, услуживая Броцкому, и в прежнем беспечном тоне, который показывал, что ничего никогда не случилось, продолжал: — А я совершенно забыл вас. Вы совсем не показываетесь в городе, не поете… Исчезли с горизонта. А на днях я катался с дочкой по ярмарке и увидел вас около конского ряда. Вы покупали лошадь…
— Это было вчера, — сказал Броцкий.
— Да, да, кажется, вчера, — беспечным тоном ответил губернатор, — ну да, вчера.
Огромная радость и удовлетворение пришли потому, что ни одним движением или дыханием он не выдавал себя; Броцкий же, видимо, сильно волновался, но этого нельзя было замечать, и губернатор по- прежнему радушно, и беспечно говорил:
— И захотелось с вами увидеться, во что бы то ни стало. Если бы вы не приехали ко мне, я бы завтра сам явился к вам, чтобы возобновить знакомство.
— Вы так добры! — бормотал, изысканно кланяясь, Броцкий.
Губернатор махнул рукой, словно отбрасывая назад те вежливые слова, которые только что произнес Броцкий.
— Я не добр, Александр Алексеевич, — ответил он, — далеко не добр. Скажу по совести: просто скоро смерть. Похоже, батюшка, на то, что в жизни все идешь в гору. И вы вот — поседели тоже. И на вершине, вместо счастья, видишь смерть. А когда с вершины посмотришь вниз, то дома кажутся папиросными коробками, моря — лужами, люди — комариками. И все события жизни нашей — так, ерундою, пустячком. Сколько лет вы не были в этом доме?
— Семнадцать, — сразу, не думая, тихо ответил Броцкий.
— Семнадцать! — повторил губернатор, — а что изменилось в нем? Почти ничего.
Он дружелюбно взял Броцкого под руку и повел его к зеркалу, как бы показывая, что ничего не случилось. Идти вдруг почему-то сделалось трудно, как по намокшей глине. Голова слегка закружилась, мысль заработала несвязно, а говорить хотелось много, не умолкая: очень хотелось сказать о жене, как о его любовнице; хотелось еще раз сказать, что Броцкий — не прежний красавец, что и он слинял, что нет уже прежнего баритона, которым он так красиво когда-то исполнял глинкинские романсы. Нет прежних вечеров; не стоит уже в городе так много войска; умерли князья Касаткины, Енгалычевы, Перцовы; закрылись клубы, в которых когда-то проигрывали по 180 тысяч за ночь. Губернатор говорил не умолкая, а
