– Основной прием такой, – объясняет Жануарий, приостанавливаясь похрустеть снегом – позвенеть колокольчиком. – Все, что во сне плохое – хорошее. А все, что хорошее, наоборот – плохое. Вот, скажем, если кто во сне умер, так, значит, будет здравствовать в жизни.
– А если, скажем, мне снился живой и здоровый Мартин, что это значит?
– Бывают и исключения, – уходит от ответа Жануарий.
Карл шумно втягивает сопли. Зимние кампании – дело гнилое, особенно если твоя армия пала в монастыре Святого Воскресения, ты сам ради маскировки вынужден нацепить рубище прокаженного и топать по лесу, а под ногами – цементной мягкости наст.
Двадцать восемь часов назад они были еще в монастыре. В обрамлении утренней бязи к Карлу вошел Жануарий и сообщил, что, сир, возможно, нас предали, сир. Заметьте, «возможно», а не: «Нас предали! Предали!» Эта сослагательность, бесившая Карла во многих так называемых умных людях, проистекала здесь от полного отсутствия мотивов преступления. Монахи-отравители? Увольте, нет таких монахов в Бургундии.
Обойдя своих в обществе капитана Рене де Ротлена, едва стоявшего, но все же стоявшего на ногах стараниями хлопотуна-ординарца, которому не досталось роковой похлебки, Карл был вынужден констатировать, что а) практически весь эскорт, который был взят в замок Орв на «духовную брань» под началом тевтонов, недееспособен, поскольку страдает острым пищевым отравлением и, стало быть, в брани не подмога и б) теперь до Орва придется следовать инкогнито, обязательно лесом, и они опоздают, в) а спросить не с кого.
– Троих уже выпороли, – шепчет Карлу на ухо Жануарий. – Яд хранился в тех мисках, что давеча извлекли из кладовой за недостачей посуды, чтобы накормить нашу ораву, монсеньор. Не удосужились их как следует вымыть.
Глядя на монастырский люд, который подтягивался к церкви с виноватым и испуганным видом, Карл думал о том, что, наверное, для той силы, которая воскресила Мартина и сотворила азенкурских призраков, это немудреная задача – отравить два десятка тяжеловооруженных и прожорливых салабонов.
А еще он думал о том, что да, многие битвы были проиграны потому, что в кузнице не было гвоздя, но, кажется, это первая духовная брань, которая может провалиться из-за нечистоплотных повадок дежурного по кухне.
Спи-усни, о усни, мой отважный Тристан! – от мороза, такого кусачего мороза, что струя замерзает на лету, нестерпимо хотелось спать, но спать-то как раз было негде. Теперь до самого замка Орв привалов не предвиделось.
Позвякивая бубенцами, Карл и Жануарий, одетые, как уже говорилось, лепротиками,[261] двигались в глубь вражеской территории. Граница между Францией и герцогством Бургундским, означенная лишь на карте, да и то не окончательно, осталась позади пять часов назад. Герцог сам-друг в рубище с колокольчиком путешествует пешедралом по диким лесам враждебной страны – это ли не начало для поучительной экземплы о бренности
– Останавливаться нельзя. Потеряем скорость – не дойдем до утра, – говорит Жануарий.
Карл безропотно кивает. Опытность Жануария в походных делах не перестает его удивлять. Откуда такая выносливость? Почему останавливаться нельзя, когда ему сейчас как раз только и мечтается что постоять, прислонившись к сосенке, часа три, лишь бы перестать чувствовать себя бесправной ордынской лошадью, которая знает только одну команду – «вперед»? С другой стороны, как возможно три часа кряду стоять? Однажды пятилетний Карл пощекотал соломинкой нос одному из караульных гвардейцев своего дедушки по материнской линии – где это было, в Лиссабоне, что ли? К удивлению Карла, тот даже бровью не повел, и юный граф уже было уверился, что имеет дело с манекеном. Но не успел он отойти на три шага, когда услыхал за спиной оглушительный ч-чих! сорвавший с родственницы Не Помню шарф. Какая-то женщина – кажется, приживалка бабушки – сказала тогда «кое-кто не умеет пудрить нос», и Карл решил, что речь идет о гвардейце, а «пудрить нос» означает делать его нечувствительным к щекотке соломинкой, после чего обратился к мамке Валенсии с просьбой научить его пудрить нос, а старая корова нажаловалась маман, что юный граф изнежен. И у каждого в голове килограммы, килограммы такой херни, и пока Жануарий в ку-клукс-клановского фасона колпаке (правда, коричневом), объяснял Карлу, отчего морозный воздух обжигает небо и легкие, словно бы по природе горяч, хотя на самом деле холоден, мысль герцога парила возле того давнего, жаркого, португальского караула, и где та соломинка, и где тот Карл.
Три вещи, которыми замок обзаводится впереди всего – это донжон, нужник и кладбище. Какая важнее – можно спорить, но, пожалуй, не стоит.
Кладбище замка, если оно есть, кажется местным филиалом центра мироздания – там ствол дерева Иггдрасиль[263] счастливо и естественно соединяется со своими подземными корнями. Неподвижность кладбищенской внешности и кладбищенского содержания посрамляют идею метрополитена с его суетной подземной жизнью. А способность кладбища вызывать в памяти всякие голоса делают его предтечей мобильной связи с сильно удаленным абонентом. Эти качества склоняют к прогулкам.
Три свежих могилы обнаружились сразу – могилы Гвискара, Гибор и Эстена д’Орв.
Но не страх был главной причиной того, что, несмотря на изобилие недавно погибших в замке и за его пределами, могил было только три. Тут было еще одно соображение, которое всегда в силе в тех странах и временах, где прилагательному «неблагородный» противопоставляют «благородный», а не «богатый» или «интеллигентный». В сущности ведь поселиться на кладбище раньше хозяев – это такой же моветон, как когда тебе говорят: «Я сошелся с одной девицей», тут же спрашивать: «А ты ее любишь?»
Три могилы – три креста с табличками – притаились у подножия необъятной снежной горы, которую Карл поначалу принял за уплотнившуюся войлочную тучу, упавшую от собственного веса, настолько гора была высока.
Два креста были осиновыми, заявил Жануарий, а один – из все-равно-какого дерева. «Гвискар» – сообщала табличка на первом осиновом кресте. «Гибор» – сообщала вторая.
Третья же табличка отличалась куда более фантазийным декором. «Раб Божий барон Эстен д’Орв, почивший в плену великого и пагубного заблуждения».
Здесь лаконичность изменила резчику, а жаль, ибо о характере заблуждения читателю теперь оставалось только догадываться. Что удержало могильщика от дальнейших витийств? Незваная слеза? Правда, никакой таблички не хватит, если хочешь описать чьи-либо заблуждения. Из тех же соображений слабо верится в легенду о городе, который кто-то основал на территории, которую покрывает брошенная наземь овечья шкура. Что это будет за город, что это будут за описания?
– А где тут могила Мартина? – глухим голосом спросил Карл, отсчитывая взором раз-два-три. Жануарий помедлил, осмотрелся, дохнул на руки теплом. Еще раз осмотрелся.
– А вон там, – Жануарий направился прямехонько к снежной горе, на конусообразной вершине которой неприметной серой горлицей сидел крест величиной с ладонь.
– Ах, ну да, я так и думал, – поспешил сфальшивить Карл. Так он не думал, да и вопрос еще – можно ли вообще думать на таком морозе? Можно только ощущать и вспоминать отдельные хорошо известные факты. Вот Жануарий, например, ощущает, где могила Мартина, а Карл – нет.
Серая мраморная плита опущена впопыхах на вспучившийся живот свежей могилы. Все, в том числе и плита, присыпано свежим снегом. «Положили головой на Восток. Зачем?» – спрашивает молча Карл, стирая рукавом снежный слой мраморного палимпсеста.
«Мартин фон Остхофен», – выгравировано на плите по-немецки. А вот и два золотых (позолоченных) ангела, приклеившихся спинами к мрамору, вынырнули из-под рукава. Они озябли в своих возлюбленных ритуальными конторами пеньюарах. Они держат дубовый венок над римскими цифрами – Карлу не сразу удалось правильно пересчитать все кресты и палки. Октябрь 1436 – май 1451.
Выходило так, что Мартин, как до недавних пор и считалось правильным, умер в аккурат на майском фаблио двадцать лет назад, будучи по гороскопу Весами. А кто же тогда лежит здесь, в этой свежей могиле?
Впрочем, даже промерзшему до кишок Карлу не составляло труда просветить это претенциозное надгробие событийным рентгеном – его изготовили еще тогда, двадцать лет назад, по заказу Дитриха, чтобы упокоить если не косточки, так хоть имя Мартина честь по чести на территории родного обоим Меца. А когда
