– Может, подойдете ближе? Тут есть кое-что необычное, – сказал Жануарий, не отрываясь от раскопок в милой, но не представляющей поживы для ворья шкатулке.
Карл оказался рядом с письменным столом, на котором словно бы с умыслом была разложена всякая мелочь – сломанные перья, веер, колокольчик, бусины, скомканные бумажонки, раковины, засушенные растения, кардамоновые орешки, пара мелких серебряных монет.
Тем временем Жануарий выудил из верхнего ящичка бюро нашейный платок и принюхался. На Карла повеяло лавандой и ладаном.
Жануарий внимательно рассмотрел платок, потом аккуратно положил его на стол, между необитаемой раковиной улитки и бронзовым колокольчиком, какие в Дижоне вешают над дверьми лавок. Затем, помедлив, убрал платок. И снова положил его на стол. На сей раз между бронзовым колокольчиком и небольшими (минуты эдак на три) песочными часами.
– Монсеньор Карл, здесь для вас письмо. Оно уцелело, – заключил Жануарий с очень серьезным видом.
– Где?
– Здесь, – Жануарий показал на стол.
– Почему же я его не вижу? – сдерживая раздражение, поинтересовался Карл.
– Потому что это предметное письмо. Письмо из предметов. Вот этот душистый платок, колокольчик и песочные часы означают приблизительно следующее: «С тех пор как я видел тебя в Дижоне, прошла целая необитаемая вечность».
– При чем тут, б…ь, вечность?! – Карла сильно смутила интимность прочтенной Жануарием фразы. Вдобавок, никакого письма он не видел, видел только скопище вещиц.
– Запах ладана в предметной семиотике означает «вечность». Колокольчик означает «Дижон», раковина означа…
– Мартин прекрасно умел писать, – перебил его Карл.
– Он не хотел писать.
– Чего же он хотел? Складывать всякий мусор? Делать ему было нечего? – гасить закипающее раздражение, раскинувшее поверх мозгов свои жгучие щупальца, Карлу становилось все сложнее.
– Да, так он хотел.
– Тогда прочти мне это так называемое письмо! Можешь – прочти, – рискнул Карл, все еще надеясь, что Жануарий блефует.
– Извините, монсеньор, но это письмо адресовано вам.
– Ну и что?
– Видите ли, монсеньор, дело даже не в том, что мне неловко совать нос в послания такого рода…
Карла покоробили «послания такого рода», но он сдержался.
– А в чем?
– В том, что если вы не можете его прочесть, значит вам и не нужно его читать. Такое уж это письмо. Понимаете, существуют естественные защитные механизмы.
– К черту защитные механизмы!
– Монсеньор, я не стану вам его читать, – твердо сказал Жануарий.
– Что значит «не стану»? Я не спрашиваю, станешь ты или не станешь. Я приказываю. Я, твой герцог, приказываю прочитать это предметное письмо. Нет, даже не так. Я приказываю тебе записать это письмо нормальными буквами на нормальной бумаге и предоставить его мне не позднее, чем вечером сего дня.
– Или вы прочтете это письмо сами, монсеньор, или сейчас я просто переверну стол и уничтожу все. И тогда выйдет еще более скверно, чем когда-то на фаблио.
– Значит, нет?
– Нет. Теперь я вижу, что вам нельзя еще читать такие вещи.
– Ах вот как?!
Ну все, б…ь. Все. Жануарий сунул два пальца во всемирную розетку, и реакция возбужденного красной тряпкой пространства не заставила себя дожидаться. Безоглядный и бесконтрольный в тот день, Карл пришел в слепую, но сносно осязающую ярость, на которую, как он полагал в шапкозакидательском христианском настроении, вроде бы и не был способен.
Напоминание о фаблио стало тем пером-разновесом, которое сломило скалиотическую спину перегруженного верблюда.
Когда кулачище Карла врезался в челюсть Жануария, тот понял, что так разозлило герцога. И, как обычно поступают люди, когда в оркестровой яме начинается разлад или драка, в сердцах воззвал к Дирижеру.
– О Господи, – тихо выдохнул Жануарий и осел на пол.
Карл замешкался буквально на секунду. То не было замешательство демона, познавшего жалость как развитие привычной идеи презрения.
То не было замешательство человека, вспомнившего нейтрально настроенное ко всему неведение или иную эдемскую добродетель. И не темпоральный провал обезьяны, соображающей, на какую кнопку выгодней давить.
То было мгновенное оцепенение Карла, который вдруг осознал, что, кажется, сломал Жануарию челюсть.
Правда, вместе с этим осознанием, которым Карл не успел насладиться, предпочтя действие мысли, поток рефлексии иссяк.
Карл, схватив Жануария за грудки, поволок его вверх, потянул к себе, а, подняв на должную высоту, изо всех сил тряхнул, будто тот был пыльным, очень пыльным пледом.
– Монсеньор Карл, я не могу помочь вам прочесть это письмо, мне запретили вмешиваться в вашу судьбу, понимаете? – тихо взмолился Жануарий, глядя на мир Мартиновой комнаты с высоты выше Карлова роста и поверх оказавшегося тройным в таком положении прикованной к стене марионетки подбородка.
– Да что ты все словами прикрываешься?! Что ты вообще знаешь о моей судьбе, козел?! Где ты был, когда играли фаблио по Роланду? Вмешался бы тогда один раз, маг всеведущий, и можно было бы не беспокоиться следующие двадцать лет! – ревел одержимый, словно уделанная вакханка, оглохший от собственного рева Карл, вжимая Жануария в стену. Затем вновь на мгновение замер и, уродливо выдвинув челюсть вперед, с силой грянул Жануария об стену.
– Когда играли фаблио по Роланду, я жил в Гранаде. Откуда я мог знать, что Мартин фон Остхофен влюбится в вас, а не в графа Сен-Поля, как ему было суждено? Кто это мог знать?
– Ах, так ты и тут в курсе! Ты и тут все просчитал на своих счетах из дерьма! При чем здесь Сен-Поль, ты мне скажи, где этот пацан, где Мартин?! Он ведь остался жив, правда? Прочитай письмо, Жануарий, мне нужно это знать! – орал Карл.
Пальцы Карла, одинаково привычные к узде, мечу, женскому запястью, подбирались к тонкой шее Жануария. Подбирались, правда, не с той убежденностью, что вела Отелло, но тоже упорно, упорно.
Спина Жануария гирей ликвидатора новостроек вновь врубилась в стену. Однако лицо Жануария постепенно стало утрачивать страдальческое и приобретать какое-то ко всему безразличное выражение.
– Мартин не принесет вам ничего хорошего. Такие связи никогда ничего хорошего не приносят. Я не хочу кормить вас ядом с собственной руки, – сквозь хрип проговорил Жануарий.
Теперь он был серьезен, словно судья и подсудимый в одном лице. И в его голосе не было жертвенного кокетажа Сапогоглавого Коммина. Отхрипев, он заглянул в глаза Карла, которые были совсем близко. В них было столько же осмысленности, сколько в двух теннисных мячах, составленных рядом. Столько же понимания, сколько в полных лунах многоочитой яичницы-глазуньи.
– Зачем, зачем, зачем тогда ты мне говорил, что здесь есть предметное письмо?! Зачем искушал?!
– Не мог промолчать.
– Скажите пожалуйста, какой честный ведьмак!
– Это вопрос свободы воли. Теперь я вижу, что мне не нужно было даже упоминать про письмо. Вы не в состоянии понять, в чем смысл дилеммы.
– Да уж куда мне!
– Я не это хотел сказать.
