Тудандаль, дважды вдовец.
– Помню, – заверил Карл.
– Чтобы развеселить их, я показывал им шкатулку с механической танцовщицей. А когда начался пожар, я, как и все, был охвачен паническим страхом и о ней просто забыл. А Франческо видел, как ты, весь в огне, схватил диковину и дал с ней деру. Наутро мы с братом посовещались и решили, что шкатулка будет платой за чудесное наше спасение. И она осталась у тебя.
– Осталась, – виновато согласился Карл, который тогда воспринял эту экспроприацию как безгрешное обобществление надличных культурных ценностей. В оправдание себя четырнадцатилетнего, теперь он мог сказать лишь, что понятие «чужое» тогда мало что для него значило, поскольку в Дижоне все было «его» или «почти его», то есть батюшки Филиппа.
– Она была твоей по праву и мы исключили ее из семейного реликвария. Но вот теперь Франческо – не знаю что на него нашло – просит, умоляет меня купить у тебя мавританскую танцовщицу за любые деньги и отправить ее с нарочным в Монте-Кассино. Даже не знаю, зачем она ему.
«Тоскует по женскому обществу», – сказал бы Луи, но Карл не сказал.
– Да я тебе ее так отдам! – Карлу было жаль расставаться с этой вещицей, но иначе было бы совсем по-купечески.
– Нет,
– Идет, – улыбнулся Карл. Еще одна неприятная тема закрыта.
– Тогда жди меня к следующему полнолунию, – шпоры вонзились в конский бок, но конный торнадо не состоялся. Никколо передумал. Он резко натянул поводья – конь поднялся на дыбы, затем рухнул на четыре копыта и остановился.
– Знаешь, кстати, как зовут мавританскую танцовщицу?
– Нет, откуда?
– Ее зовут Исидора, – сообщил Никколо и уехал.
– Хотите, Камилла, я буду учить вас шлепать карты? Вам станет веселей, потом станете снова ходить, а потом совсем станете здоровой! – Маргарита расцвела в настоящей улыбке.
Она, конечно, хотела сказать «шлепать картами», но дела это не меняло – Маргарите было жаль всех, особенно тех, кто болеет, особенно таких красивых бледных брюнеток как Камилла.
– Вы настолько любезны, что мне даже стыдно, – К*** с чувством высморкалась и спрятала глаза в разбухшую салфетку.
Говорят, волки, когда попадают в капкан, отгрызают оплошавшую лапу. К***, если бы знала как, отгрызла бы себе сломанную ногу, лишь бы сбежать и не видеть больше у своей постели рассеянной Маргариты, этой трогательной Золушки великого французского наречия, законной жены Карла и совершенно о б…стве Карла не подозревающей подруги всех единорогов в округе, герцогини-сиделки, преображенного образа земной женщины. Сломанная нога, впридачу к ней простуда, а у изголовья – жена твоего любовника. Запустив руку под одеяло, К*** ущипнула себя за бок, чтобы не разрыдаться, но всхлип получился очень не простудным.
– Тебе пльохо?
– Умгу, – прогундосила Камилла.
– Ну ничего, скоро муж вернется, и все будет хорошо.
Речь идет о муже Камиллы, а не о Карле. Маргарита говорит о монсеньоре д’Эмбекуре. Конечно, о нем, но звучит, милостивые государи, как это звучит! Камилла скомкала в шар засморканную салфетку с вензелем «К», отвернулась к стене и классически заревела с присвистами и подвываниями, вся сотрясаясь, словно внутри у нее был двигатель внутреннего сгорания, куда вместо бензина влили полведра кровавой Мэри.
– Не плачь, не надо! Они наголову побьют Людовика, а потом вернутся вместе с подарками, – заверила Маргарита, придвинулась ближе и положила руку на запястье К***, которое было таким горячим, что в ладонях, должно быть, неплохо заварился бы чай. Все понятно, у бедняжки жар, у бедняжки минутная слабость.
– Не буду. Давайте лучше играть в карты. – К*** очень скоро взяла себя в руки и даже изобразила нечто вроде просветленного взора.
– Вот так лучше, – обрадовалась Маргарита и, облегченно вздохнув, потянулась за колодой. Она верила в чудотворный терапевтический эффект верховой езды, аутотренинга и Таро больше, чем в любые душеспасительные разговоры, которые в их положении знатных солдаток были, как в обход внутренней цензуры мысленно именовала их Маргарита, форменным французским жопорванством.
– Будем учиться в откидного дурака!
Это было не так скучно, как Александр себе представлял.
Через неделю выяснилось, что в наемном братстве стреловержцев он отнюдь не самый младший и что есть молокососы позеленей. Ратные умения Александра оказались не такими ошеломляющими, как Кое-у- Кого, но для необстрелянного новичка были вполне значительными.
Через две недели он уже знал всех своих коллег по именам и прозвищам, а через три – был отмечен лейтенантом и приставлен к новобранцам. Эти новобранцы, набиваясь в элитные войска, заливали вербовщикам, будто бы играючи управляются с луком, а теперь очертя голову пытались подкреплять свои враки делом (полученный аванс был уже пропит подчистую, а на виселицу никто не торопился).
Через четыре недели войско выступило в поход. Как всегда, никто не знал пункта конечного назначения, и солдаты перебирали все мыслимые варианты от Парижа до Кельна.
Через пять недель Александр впервые увидел Карла. Герцог на рысях пролетел окраиной полувоенного стойбища, в нескольких саженях от того места, где восемь люмпен-лучников под надзором Александра только что установили пузатые чучела с деревянными мордами и деревянной нашлепкой на брюхе, а теперь, рассредоточившись вдоль воображаемой линии, примерялись стрелять по любовно набитым мишеням.
С Карлом был невзрачный человечишко, стриженный и одетый на итальянский манер, которого Александр тотчас заподозрил в коварстве, якобы свойственном итальянцам, и отказал в последнем причастии. «В бою я не подам ему руки», – решил Александр. Определенно, это был один из самых мягких приговоров, какие выносит ревность.
– Благослови вас Господь! – нестройно проблеяла паства Александра, когда сообразила, что за птицы почтили своим присутствием стрельбище.
– Это наш герцог, Карл, – сообщил некто Лукас с запредельно оргиастической миной. Можно было предположить, что пока его товарищи укрепляли боевой инвентарь, этот втихаря попыхивал ганчем[327] в ближайших кустах. Александру было не до того, иначе он с удивлением обнаружил бы в расширившихся глазах остальных – Пьера, Жака, Олафа, Жупьена, Шарля, Жана, Жана Цыгана и Марка Хлебалы сродственные, нирванические искорки экстази.[328]
– Я знаю, я уже догадался, – бросил Александр и что было духу выкрикнул вдогонку Карлу свое «Благослови Вас Господь!».
Его голос был одиноким контральто добровольной плакальщицы. А само запоздавшее приветствие походило на тусклый ажиотаж единственного клакера на премьере провальной пьесы. Это было как невпопад пропетое «аллилуйя» бюргера, проспавшего всю службу и вскинувшегося вдруг от тычка острого локтя супруги.
В другой раз Александра подняли бы на смех, но не тогда – всеобщее опьянение чудом продолжалось, причем именно слова Александра вызвали его эскалацию, продлили его на мистических четыре минуты и увлекли событие и его наблюдателей в старинную глубину.
Лукасу вспомнился тот англичанин, который узрел дитя на облачке, Шарлю и Жану Цыгану подумалось о явлении Богородицы (один парень землю жрал, что видел Ее своими глазами), Олаф текуче следовал за поверьем об эльфах, которые иногда дают себя увидеть, и о нуфлингах, [329] которые никогда не дают, потому что у них там сокровища.
Жупьен тихо дрейфовал в тот год, когда он видел, как сейчас Карла, французского короля. То был совсем другой коленкор, не сравнить – гамно и повидло.
