на среду – день по турецким понятиям неблагоприятный для столь важного дела, то по желанию и просьбе турок к переговорам стороны приступили 30 октября. Сразу же стало заметно, что послы высокой Порты делают все, дабы определение мирных кондиций по возможности затянуть до наступления в европейской политике событий, хоть как-то облегчающих положение Турции.
Главой турецкой делегации состоял внешний министр султана Абдулах-рейс-эффенди – скромный обличьем и обходительный манерами. Он был внимателен и сдержан, в вопросах и ответах искусен, в суждениях об умиротворении и удовлетворении России хитер, как лиса, где ожидалась для Турции прибыль – дельный и решительный. Де-Рибас оценил в нем искусного и опытного дипломата, оценил и принял к сведению.
Вторым лицом у турок был Исмет-бей – суровый и гордый. Внешностью по громадности роста и малой подвижности он напоминал Утес.
– У этого ума будет поменьше, – шепнул де-Рибас генералу Самойлову.
Тот согласно кивнул головой, но заметил:
– Исмет-бей – важная птица, сын известного турецкого дипломата рейс-эффенди Исмаил – бея, верховный военный судья и улем[32], человек исступленной исламской религиозности и ненавистник России.
Третьим в турецкой делегации состоял милый, обаятельный Дурри-заде-Резнабеджи – стамбульский грек из предместья Фанара, великий драгоман – толмач, переводчик внешнеполитического ведомства Блистательной Порты, поскольку правоверным согласно корану запрещалось говорить на языках народов, не обращенных в ислам.
Дурри всегда был в веселом расположении, вместо ответов на поставленные русскими вопросы, коль это не содействовало стремлениям турецкой делегации, остроумно отшучивался.
В свите турецкой мирной депутации Осип Михайлович со свойственной ему наблюдательностью заметил и отметил коренастого хмурого человека, судя по одежде не мусульманского вероисповедания. Временами человек этот становился угрюмым, подавленным, его седые брови сходились, на переносицу набегали суровые складки, отчего он казался еще более мрачным.
От жены боярина Кодэу госпожи Анкуцы де-Рибас знал, что человека с нелюдимой внешностью зовут Филадельфи, что он грек и доктор медицины, по-турецки хаким, которому позволительно входить даже в женскую половину турецких домов, что единственная и горячо любимая дочь Филадельфи томится в гареме престарелого Юсуф-паши – великого визиря, куда заточили ее вопреки воле отца. Филадельфи родился и вырос в Константинополе, а в Яссах появился недавно.
Приглядевшись к Исмет-бею, де-Рибас уловил в нем знакомые черты. Когда Исмет заговорил, то у Осипа Михайловвича более не оставалось сомнения, что перед ним никто иной, как граф де Фонтон.
Говорил де Фонтон мало, но в речи его, однако, глупости не замечались.
Де-Фонтон и де-Рибас ни словом, ни делом не свидетельствовали, что они ранее встречались при разных обстоятельствах, держались холодно, а де-Фонтон и высокомерно.
В этот вечер де-Рибас вернулся на постой поздновато после попойки по поводу производства кого-то в чин. Обыкновенно при производствах много пили, напивались иногда до положения риз, в благородном офицерском собрании зависал мат, случался мордобой и все нередко кончалось дуэлью и разжалованием.
На этот раз обошлось. Де-Рибас был навеселе. Отряхнув сапоги, он ступил в вестибюль, снял шинель и с совершенным безразличием швырнул ее черт знает куда, но должно быть она упала на руки Микешке.
Денщика, пробовавшего было поддержать его, он решительно оттолкнул.
– Сгинь.
– Никак оступишься, твое превосходительство. Да и сапоги надобно бы снять с тебя.
– Сгинь, говорю. Поди прочь. Где здесь эта…
– Которая, твое превосходительство? Которая горничная, что хвостом перед тобой все крутит?
– Какая еще горничная? Поди ты с ней… В общем ты меня понял, куда тебе должно идти с горничной. Что этот старый хрыч-небось дрыхнет?
– Так точно, твое превосходительство, дрыхнет. Боярин завсегда в это время спит.
– А где боярыня?
– Должно быть в своей комнате узоры вышивает.
– Укажи комнату.
– Как прямо пойдешь – по правую руку будет.
– Благодарствую. А теперь сгинь. Поди к горничной.
Де-Рибас открыл дверь без стука. Боярыня Анкуца сидела на софе, подобрав под себя ноги, совершенно углубившись в вышивание. Должно она думала, что вошел кто-то из прислуги.
Когда де-Рибас тяжело опустился рядом с ней на софу, она от неожиданности вскрикнула и, как бы защищаясь от непрошенного гостя, прижала к груди вышивание.
– Тише, сеньора, вы меня достаточно знаете. Я Хозе де-Рибас – лейтенант кирасир в армии его величества короля Обеих Сицилии. Наши казармы в Неаполе. Это прекрасно, сеньора, быть лейтенантом гораздо лучше чем генералом.
– Оставьте мою руку.
– Но зачем же, сеньора? Она прелестна – ваша рука, сеньора. Позвольте…
– Мне больно. К тому же не забывайтесь, где вы. В доме я не одна. Здесь мой муж. Может быть скандал.
