– Ваш муж, сеньора? Неужели эта кляча ваш муж? Вы достойны лейтенанта и непременно королевских кирасир.
– Отпустите мою руку.
– Но вы прелесть, а я солдат и за сражениями вовсе забыл, как смотрится женщина.
– Глядеть на себя я позволю вам, но не делайте мне больно. Отпустите мою руку.
– Как прелестны ваши плечи, сеньора. Ваши глаза, ваши губы.
Анкуца хотела было отстраниться от де-Рибаса, но должно быть недостаточно решительно из боязни потревожить уснувшего боярина Кодэу.
– Не вздумайте в сапогах забраться на софу. И вообще сапоги вам следовало бы снять в вестибюле.
– Возразить вам нечего, сеньора. Я должен снять сапоги в вестибюле. Иначе черт знает что. Если каждый лейтенант станет бывать в сапогах в вашем будуаре – вы вправе станете гнать всех лейтенантов взашей. Снизойти, сеньора, можно только до генерала, но при одном условии, сеньора, если генерал молод и красив, если в него стреляли из пушек, а он вопреки желанию неприятеля остался жив. Это я, сеньора. Я хочу прикоснуться к вашим губам.
– Вы сумасшедший. Сюда могут войти. Не забывайте, что дом полон прислуги. Идите-ка лучше и снимите ваши сапоги в вестибюле.
– Слушаюсь, сеньора. Но вы дождитесь меня здесь. Я непременно вернусь и тотчас буду у ваших ног. Вы прелестны, сеньора. Я любил вас всегда. Сапоги я должен снять здесь. Не трудно догадаться, что иначе вы уйдете к вашему хрычу, и бедный кирасирский лейтенант его величества короля обеих Сицилии останется в совершенном одиночестве. Таков удел лейтенантов, позволяющих хорошеньким сеньорам водить их за нос. Но у вас, милая, не выйдет. Я ведь лейтенант, получивший производство в генералы.
– Послушайте, Хозе, вы забавны. Я прежде видела вас этаким важным. Мне казалось, вы неприступны. Вы же волокита.
– Но только за хорошенькой юбкой, как ваша, сеньора.
Хмель от винных паров стал уходить из головы де-Рибаса, но им совершенно овладел хмель близости к женщине. Анкуца была заметно взволнована.
– Послушайте, Хозе, – сказала она. – Прошу вас, идите к себе. Я приду к вам. Мы ведь не на военном бивуаке. Вы мне по душе. Бог простит мне супружескую неверность. Боярин Кодэу муж мне в законе, а более нигде.
– Я ухожу и жду вас, сеньора.
Де-Рибас встал и твердым шагом покинул салон боярыни Анкуцы. Он отправился к себе наверх, снял сапоги, мундир и лег в постель, приготовленную Микешкой.
Время тянулось мучительно долго. Де-Рибас встал, открыл окно. Дохнуло сыростью и холодом. Тяга ветра усилилась. Де-Рибас повернулся к двери. В комнату вошла Анкуца. Она была в длинной ночной робе под меховым манто, которое сбросила на пол.
– Закройте окно! Господи, прости меня грешную. Сил моих нет. Комната была в лунном свете. Когда упала роба, высокая, стройная она была подобна античной богине в мраморе. Стройные ноги переходили в красивый абрис бедер, от тонкой девичьей талии линии живота переходили на грудь и высокую шею в локонах пышных волос.
Де-Рибас в партикулярном платье из гардероба боярина Кодэу, с наклеенными усами и бородой сопровождал боярыню Анкуцу с визитом к наместнику Верхней Молдовы по случаю дня ангела его супруги. К тому времени боярыня Анкуца, весьма пригожая молодица, вовсю строила Осипу Михайловичу куры. В боярском доме это заметили все, исключая, разумеется, боярина, который был блажен, потому что не ведал. Гостей у пыркалаба оказалось не Бог весть сколько, но в означенное время прибыл сам господарь княжества – Мурузи в сопровождении свиты, вслед за ним подъехала кавалькада турецких всадников с Абдулах-рейс-эффенди.
Мужчин наместник принимал в селямлике по турецкому обычаю и в честь высоких гостей. Все они разместились вдоль стен зала на толстом ковре, сняв в прихожей обувь и поджав под себя ноги. Пили наливку и обильно закусывали, из чего следовало, что наместник живет не только в тепле, но и в довольстве.
Де-Рибас представленный как знаменитый хаким из далекой страны франков, сел рядом с Филадельфи. Между хакимами завязалась беседа о том, какие искусства врачевания имеют цену у разных народов. Когда Филадельфи вышел за малой нуждой, и у де-Рибаса случилась потребность по тому же делу.
Из разговора с Филадельфи Осип Михайлович понял, что тому есть за что держать обиду на турок. Дальше все вышло само собой. Филадельфи вызвался свести де-Рибаса с первым секретарем турецкой делегации Аввой-эффенди, некогда состоявшим от Порты при российском посольстве и, конечно, оказывавшим за приличное вознаграждение разные услуги Булгакову – министру ее величества при дворе султана.
Не мудрствуя лукаво, де-Рибас предложил Авве-эффенди через Филадельфи пять тысяч серебром за некоторые малозначащие сведения, в которых будет нужда у россиян. Авва от денег отказался, справедливо полагая их хранение у себя небезопасным. Он напомнил однако что Булгаков-эффенди за исполнение важных препоручений клятвенно обещал ему поставить дом на берегу Босфора, в чем у Аввы по многодетству и разной имущественной недостаточности большая нужда. Для начала недурно бы, сказал Авва, пожаловать ему табакерку и перстень на доброе воспоминание.
Излишне говорить, что пожелание Аввы было тотчас же и с величайшей предупредительностью исполнено. Означенные предметы были приобретены де-Рибасом через боярыню Анкуцу у местного ювелира за 2450 рублей из собственного кошелька.
В день вручения презентов Авве захворала боярыня Анкуца, предположительно инфлюэнцой, которая была в большом распространении в высшем обществе Дунайских княжеств. Что же касается мужиков, то они более страдали от разных несварений и лихорадок. По случаю болезни боярыни оба мудрых хакима каждодневно встречались в доме Кодэу, поили госпожу Анкуцу разным целительным зельем, делали ей примочки и растирания. При этом госпожа Анкуца особенно чувствительна была на пользование Осипа Михайловича. Де-Рибасу это занятие также пришлось по душе. К великому огорчению старого Кодэу молодой боярыне день ото дня становилось хуже.
