Труды

что же мы можем о Нем знать, как мы можем друг другу или из поколения в поколение передавать о Нем что бы то ни было?

И вот тут, мне кажется, очень важно помнить слово, которое как будто вскользь сказано в начале книги Бытия, о том, что Бог, сотворив человека в лице Адама и Евы, вдохнул в них Свое дыхание (Быт 2:7). Объяснений никаких нет в Священном Писании об этом, насколько я помню, об этом и отцы Церкви особенно не писали, но эти слова непостижимой важности: человек стал человеком, потому что и постольку, поскольку Бог вдохнул в него Свое собственное дыхание, то есть Свою жизнь, приобщил его к чему-то, чем Он Сам является. Значит, между человеком и Богом есть изначально какое-то – посмею ли сказать? – сродство, какая-то изначально вписанная в человеческое бытие гармония с Богом. И человек Бога может познавать, потому что между Богом и человеком есть нечто общее – что именно, мы, в сущности, не знаем, но можем это испытать. Мы только потому можем думать о Боге, верить, что Он существует, знать нечто о Нем, что между Ним и нами есть нечто общее. Это общее нас не делает подобными Богу, «богами», но это нас подводит к тому, чтобы Он открылся нам, если мы только раскрываемся Ему, делаем все возможное, чтобы быть прозрачными перед Ним. Объяснить это я не умею, но есть древнее присловье, что подобное подобным познается, и если мы можем познать Бога хотя бы в ограниченной тварной мере, еще более ограниченной после нашего падения, это значит, что между Ним и нами есть гармония.

Если тут возможно сравнение, пример, можно было бы сказать, что между Богом и человеком есть почти такое же соотношение, какое есть между музыкой и инструментом, между музыкой и душой, которая способна и воспринимать ее, и передавать. Это нас не делает подобными Богу, но нас сродняет с Ним, и наше призвание – расти все глубже и глубже, раскрываться все больше и больше, так, чтобы опыт о том, Кто Бог, влился в нас. В каком-то смысле (я уже на это указывал) Бог навсегда непостижим. Он Тот, Который может сказать: Я есмь, и это все, что Он может сказать о Себе. Но это не значит, что Он не может нас приобщить опытно к Своей жизни.

Отцы Церкви говорили, что Бог есть свет непостижимый^{254}. Еще в древности, до Евангелия, царствовало сознание, что Бог есть святость. И на древних языках, на еврейском в частности, это значило «непостижимость»^{255}. Но непостижимость не такая, которая делает Его таким далеким, что и подойти нельзя, а непостижимым – и одновременно Тем, Кто нас призывает к Себе. Встреча с Ним возможна, а вместе с тем является самым глубоким ужасом души (я не говорю о страхе, а о том трепетном потрясении души, которое можно выразить только словом «ужас») и, с другой стороны, предельным ликованием. Дионисий Ареопагит говорит о Боге, что Он есть тьма, и дальше объясняет: темноты в Нем нет, но Он свет такой ослепляющий, что, когда мы взираем на Него, мы делаемся слепыми, мы погружаемся во тьму, которая как бы является нашим опытом Его света. Таким образом, с одной стороны, мы созвучны Богу, потому что Его дыхание в нас есть и этим дыханием мы есмы, мы движемся, мы живем (Деян 17:28), без него мы были бы просто частью материального или животного мира, не человечеством; и мы Его испытываем как беспредельную или предельную тайну, перед которой преклоняемся, к которой обращаемся только в форме молитвы: Свят, Свят, Свят Господь… – непостижим, величествен, и вместе с тем раскрывающийся перед нами.

И этот свет до нас доходит порой очень разными путями. Оказаться лицом к лицу со светом Божиим, какой он есть, нам невозможно, это значило бы ослепнуть, это значило бы сгореть в этом Божественном пламени, но в какой-то мере мы приобщаемся к Нему. Вы наверно помните рассказ о том, как Бог явился Моисею на горе Синайской. Ему было велено подняться на вершину, народ стоял у подножия горы. Вся гора была во тьме, покрыта облаком непроницаемой темноты, и в это облако, в эту темноту Моисей вступил. И когда он в нее вступил, он оказался в сиянии Божественного присутствия, не лицом к лицу с Богом непостижимым, но в сиянии Его присутствия. Моисей просил Бога явить ему Свой лик, но Господь ему сказал: нет, лика Моего ты видеть не можешь, но Я тебя спрячу в каменной расселине и пройду мимо тебя, и ты Меня увидишь уходящего. И Моисей видел свет Божий, который постепенно уходил, не превращался во тьму, не исчезал, но уходил от него (Исх 33:20-23). Есть в Ветхом Завете еще упоминание, как один из пророков неожиданно для себя оказался лицом к лицу с Богом. Там не описано, какова была эта встреча, но он воскликнул: я видел Бога, мне остается только умереть! (Ис 6:5). Встреча эта была за пределом земного.

У нас есть еще другой образ встречи с Богом. Это купина неопалимая, несгорающий куст, который видел Моисей. Куст весь горел ярким пламенем, и голос Божий велел Моисею снять обувь с ног, потому что самая земля, на которой этот куст растет, священна, свята, освящена (Исх 3:2-5). Этот куст как бы представляет собой и человечество, и весь мир. Он охвачен пламенем Божественным, но это пламя его самого превращает в пламенение. Пламя Божественного присутствия, Божественной любви не испепеляет, оно приобщает к себе. А доходит это до нас так, как я только что рассказывал, но доходит это до нас еще иначе и очень разнообразно.

Вы наверно помните рассказ Мотовилова о своем разговоре со святым Серафимом Саровским. Мотовилов говорил, что ему непонятно, что значит встреча с Богом, как это бывает, что тогда совершается. И вдруг во время беседы преподобный Серафим говорит: «Что же ты не смотришь на меня?» А Мотовилов закрыл глаза в ужасе, потому что увидел преподобного Серафима в таком сиянии света, что ломило глаза ему, и когда он пробовал различить его черты, он не мог их различить. Как он говорит: «Представьте себе лицо человека на фоне полудневного солнца: ты видишь, как движутся губы, ты улавливаешь черты, ты видишь глаза, и вместе с этим – нет, ты не можешь очертать этот лик». Он тогда воскликнул в ужасе: «Как же можно статься живым после того, что я видел!» И тут (нам надо запомнить это, потому что это крайне важное слово) Серафим ему ответил: «Ты меня не мог бы видеть в полноте благодати Божией, если бы сам сейчас в ней не находился». Если бы Мотовилов не был в благодати, он бы сгорел.

И это имеет значение для нас, потому что, конечно, наша встреча с Богом не такая драматичная, как встреча Моисея, как встреча того пророка, о котором я упомянул, и как встреча с преподобным Серафимом, но минутами нас обдает свет. Отцы Церкви говорят, что, когда мы молимся (они об этом говорили особенно по поводу Иисусовой молитвы^{256}), нутро наше как бы светлеет. И есть несколько писем святого Феофана Затворника на эту тему, о том, что есть естественное светение, когда нам делается внутренне тепло и как бы светится правда в нас, но когда доходит до приобщенности к Богу, то мы вступаем в то, что отцы называли Фаворским светом^{257} , светом без краски, без цвета, который нас не только обдает, но пронизывает, приобщает нас к себе.

И тут, раз я упомянул о Фаворском свете, может быть, следует сказать и о явлении Христа на Фаворе, на горе Преображения (Мф 17:1-8). Христос тогда разговаривал с Моисеем и пророком Илией о том, что Ему надлежит умереть ради спасения человечества и что жизнь Свою Он отдает свободно. Это момент, когда Божественная любовь в Нем воссияла в непостижимой яркости, пронизала всю Его человеческую душу, пронизала и телесность Его, дальше охватила и одежды Его и начала литься на все, что окружало Его, не только как свет, который падает на одну сторону предмета и оставляет другую во тьме. Нет, если посмотреть на икону Феофана Грека, то мы видим, что этот свет падает на все предметы, которые окружают Христа, как бы ударяет в них, проходит до их сердцевины, и в ответ на это прикосновение каждая вещь, каждый камень, каждое растение начинают сиять тем же Божественным светом. Вот свет Преображения, вот то, что случается со святыми, когда они так приобщаются к Богу, что Божественный свет не только их охватывает, – они погружаются в него и сами делаются светом хотя бы на то короткое время, когда они в этой углубленной молитве. А затем они возвращаются обратно, на землю, в свое тварное состояние, еще не до конца освященное, которое будет явлено в полноте только в конце времен.

Есть место у святого Макария Великого, где он говорит нечто относящееся, как мне кажется, к тому, о чем я только что говорил. Он старается указать на разницу между опытом и верой и говорит: представьте себе, что в глубокую ночь перед лицом темного неба, полного ярких