Если Хармана позволяет стражникам находиться в комнате во время своих бессонных бдений, он убьет их всех. Сколько бы их ни было. Убьет безо всяких изощрений – эффективно и безжалостно. Если стражи стоят под дверью, как это обычно бывает, он убьет их погодя – после того как решится участь их госпожи. То же самое случится с придворными дамами, приживалками, горничными. Ему не до милосердия.
Если Хармана закричит и стражники бросятся на помощь, им придется умереть несколько раньше. Но что-то подсказывало Герфегесту, что она не закричит. Почему?
Первая комната спального покоя была пуста, словно яичная скорлупа, покинутая вылупившимся цыпленком. Вторая тоже. Стражей, стычки с которыми опасался Герфегест, не было. Равно как и служанок, приживалок, горничных.
Обе комнаты были выдержаны в весьма аскетическом духе. Герфегест даже начал опасаться, что, понадеявшись на свою интуицию и знание обычаев Северных Домов, он забрался не в те комнаты. Не тянула эта обитель скромности на святая святых знатной дамы!
Деревянные статуи в нишах – девочка натягивает лук, девочка плетет венок, девочка ушибла ножку. «Но почему одни девочки? Где же мальчики?» – спросил себя Герфегест и, не найдя ответа, продолжил осмотр.
Расшитые магическими знаками гобелены. Редкая, низкая, не очень-то искусно выделанная мебель. Совершенно холодная подушка для сидения – ей давно никто не вверял своих ягодиц. Может, Хармана ночует в другом месте? Кто же тогда мерил шагами комнату?
Только цветы в пузатой приземистой вазе успокоили Герфегеста. Желтые лилии – цветок «черных лебедей» женского пола. И Харманы тоже. От лилий исходил сладкий, тяжелый запах.
«По крайней мере это комната женщины», – с облегчением заключил Герфегест. Он остановился у порога третьей комнаты.
Четыре масляные лампады, притаившиеся внутри хрустальных сосудов, освещали комнату дробящимся, неярким светом.
Ложе – широкое, без ножек – располагалось почти у самого пола, как это было в обычае у Гамелинов. Там, у самой стены, опираясь на подушку, полулежала женщина. Лица ее, скрытого густым черным флером, Герфегест не видел. Тело тоже пряталось под плотной черной тканью. Знак погруженности в глубокие и безрадостные раздумья.
«О чем загрустила? Небось о своем упыре Стагевде?» Герфегест был уверен: женщина не спит. Только что он слышал ее шаги, притаившись у подоконника. Так быстро благородные дамы не засыпают.
Герфегест снял с руки шелковую «змею» и со значением посмотрел на женщину. Госпожа Хармана – если это, конечно, госпожа Хармана – должна прочесть в его взгляде «здравствуй!» близкой смерти. Но Хармана не шелохнулась.
Конечно, она задумала некий трюк. Наблюдает за ним из-под вуали и лелеет на груди какую-нибудь метательную спицу, наверняка отравленную.
Сейчас она метнет ее, а в случае неудачи заорет. Да так, что стены затрясутся. Не удалось мол, справиться самостоятельно, так помогите же! Но он не даст ей заорать. Он обернет вокруг ее шеи шелковый шнур и одним сверхсильным рывком затянет его. А там – будь что будет.
Но отравленное лезвие не устремилось в грудь Герфегесту. Хармана – а это была она, и только она – отбросила с лица черное покрывало и прошептала:
– Я ждала тебя, Герфегест Конгетлар. Я не стану звать стражу. Если бы я хотела обезопасить себя от твоей шелковой «змеи», я бы приказала схватить тебя в тот момент, когда ты сошел со спины боевого дельфина из морских конюшен Орнумхониоров. Но я не хочу. Я знаю, что ты не убьешь меня. И ты тоже знаешь это.
Поцелуй Харманы был соленым, словно поцелуй океанской волны. Ее объятия были сродни прикосновениям теплого весеннего ветра, что жонглирует спелыми солнышками мимозы. Ее глаза были двумя окошками в вечность, дрожащую в экстатическом наваждении. И роскоши ее любви Герфегест ничего не смог противопоставить. Его ненависти было недостаточно. Слишком мелка для этого ненависть.
Путь Гамелинов – это не только путь стали, но и путь страсти, ведь сила Гамелинов – в любовном соитии Харманы и Стагевда. Так говорил Герфегесту Ганфала. И с этим были согласны все, включая Артагевда, на глаза которого, и это не укрылось от Герфегеста, то и дело наворачивалась ледяная слеза ревности. Интересно, как можно ее не любить?
Герфегест вошел в Харману так же естественно, как звенящие струи весеннего ручья вливаются в океан. Так же неистово, как ураган срывает соломенные крыши с крестьянских хижин. И он забыл обо всем, что слышал.
Когда Герфегест и Хармана упали на ложе, светильники в хрустальных сосудах разгорелись ярким абрикосово-желтым светом. Жадные руки Герфегеста сорвали с тела Харманы черную вуаль. Под ней не было ровным счетом ничего. Ни платья, ни шелковой рубахи. Впрочем, под ней было нечто более ценное, чем златотканая парча, варанский бархат, тончайший акийорский шелк, – совершенное тело Хозяйки Дома Гамелинов.
Герфегест забыл обо всем, что осталось позади. Для него не существовало ничего, кроме настоящего. Хармана была гением любви – никого лучше ее, ни одной лучше ее.
Алчные губы Герфегеста ласкали ее грудь с напрягшимися от предощущения наслаждения сосками, он слизывал с ее живота невесомый нектар любви, он целовал ее тонкие пальцы и ненасытно впивался в ее губы. Увы, он был готов поклясться кровью Конгетларов в том, что никогда, никогда, никогда ни одной женщине не случалось вызывать в нем такого трепета и такой страсти. Даже Тайен.
Губы госпожи Харманы, трепещущие в неистовствующих страстью поцелуях, собрали с лица Герфегеста всю краску, призванную подменять белизну его кожи причудливым узорочьем темных теней. Ее розовый мягкий язык слизнул две кляксы с подбородка Герфегеста, смел искривленные линии с его лба и скул, пока сам Герфегест входил в Харману мощными и умелыми толчками. Ветер больше не тревожил ореховую рощу.
Герфегест поверил Хармане сразу и безоговорочно.
Он простил ей сразу все грехи и подлости, которые она совершила. И все, которые она еще успеет совершить в будущем. Он простил Хармане все до скончания дней. Так он полагал – в конечном итоге небезосновательно.
Будь она самим исчадием Хуммеровой бездны, ему было все равно. Он любил ее так, как не любил ни одну женщину в мире. Ему хватило нескольких секунд на то, чтобы осознать это в полной мере. Вереница женских лиц, тел, жестов промелькнула в воображении Герфегеста, женщины, девочки и девушки изнемогали в кружении любовного танца, но Герфегест не испытывал ничего, кроме равнодушия.
Ему больше незачем помнить о них. Он больше не желает помнить свою первую женщину, отравленную в Наг-Нараоне. Он больше не желает помнить о тысяче безымянных шлюх. О наложницах грютского царя Наратты и основательных северянках из сегролн Тракта Таная. Он не желает больше вспоминать о Тайен. Пусть упокоится семя ее души – если только у нее была душа – в Святой Земле Грем. Он больше не будет тосковать о предательстве Киммерин. Ему все равно. Теперь у него есть нечто большее, чем любовные интриги и торопливые случки, нечто большее, чем влюбленность и страсть. У него есть вечность. И этой вечности имя Хармана.
Хозяйка дома Гамелинов была совершенна и телом, и лицом. Ее брови были густы, а ресницы длинны. Волосы ее не были заплетены в косы и косы эти не были черны! Всезнающий Герфегест был посрамлен, когда, сметя с ее волос волны черного флера, обнаружил, что женщина, которой сейчас наслаждается все его существо, отнюдь не брюнетка и ничем не походит на женщин из Дома Гамелинов, виденных им в ранней молодости!
Волосы Харманы были серебристо белы, словно пепел, оставшийся после сожжения тонкой кисеи над пламенем свечи. Словно шкура старого горностая. Они были собраны в сложную высокую прическу, придавшую Хармане сходство со статуями-хранительницами, что некогда – давным-давно – скрадывали его одиночество в святилище на отрогах Хелтанских гор. Пряди ее на диво богатых и длинных волос, разукрашенные хрустальными бусинами, держались благодаря восьми бриллиантовым заколкам и двум гребням. Когда тело Герфегеста, заметившего, что госпожа Хармана достигла наивысшей точки плотского наслаждения, содрогнулось в экстатической судороге, она выдернула из прически оба гребня и шесть из
