Лагха должен был зарубить Эгина на месте, ибо в Своде нет такой традиции – уходить в отставку. Из Свода уходят только одним путем – вперед ногами.
Но Эгин остался жив. Причем прожил еще неделю, как вдруг за его плечом зажурчало девичье сопрано, подернутое рябью смущения.
– Гиазир тайный советник? – Эгин обернулся.
Лорма Гутулан. Бойкая, краснощекая, платье с рюшами. «Похоже, для нее я навсегда останусь гиазиром тайным советником…» – подумал Эгин.
– Рад тебя видеть, Лорма.
Последние дни выдались настолько хлопотными – все эти торжества, довыяснения, похороны и отчеты, – что ни ее, ни Сорго он просто не замечал. А может, не хотел замечать.
Лорма опустила глаза и часто заморгала. Без всякой необходимости расправила подол платья. Покраснела еще гуще. И продолжила молчать. Было в этом что-то печальное, даже тревожное.
Эгин тоже молчал. Наверное, потому, что сказать ему было нечего. А беседовать о погоде с симпатичными девушками он успел разучиться. Когда пауза, словно на дрожжах, выросла до невероятных, можно сказать, неприличных размеров, Лорма наконец заговорила.
– Вы не сердитесь на меня, а? – спросила Лорма, виновато поджимая губки.
Эгин не сразу понял, о чем идет речь. «За что я должен на нее сердиться?» Но наконец сообразил: «Я должен бы сердиться на нее из-за Сорго. За то, что она „изменила“ мне, арруму, с учителем!»
Эгин спрятал улыбку.
– Нет, милая. Не сержусь. Я желаю тебе и господину учителю… ну, всего хорошего.
– Правда? – переспросила повеселевшая Лорма. Всю ее грусть-печаль как рукой сняло. И смущение тоже. – Тогда в полнолуние свадьба, мы приглашаем… Вы понимаете, когда я поближе узнала Сорго, я сразу почувствовала, что он – моя судьба. Он такой образованный! – Восторг Лормы Гутулан был неподделен.
«И впрямь, какой образованный!» – Эгин ослабил пояс, отвалился на спинку скамьи и запасся терпением.
На свадебном пиру он, несмотря на весь свой пресловутый аррумский опыт, присутствовал первый раз в жизни. А терпение было отнюдь не лишним, ибо жених, то есть Сорго, как раз взбирался на стол. Чтобы среди останков копченого молочного поросенка прочесть запев из своей новой оды «Погубление Погубителей».
Зная художественную обстоятельность Сорго, Эгин был уверен: если ты не ценитель героической поэзии, ближайшие полчаса можно смело вычеркнуть из жизни.
– Просим, просим! – захлопал в ладоши потный, словно вынесенная из погреба бутыль, Вица, посаженный отец. Гости с энтузиазмом подхватили. Веселье уже вошло в ту стадию, когда всем все равно, что, кто и зачем делает. Лишь бы гулянка не прерывалась.
Чтобы развеять скуку, Эгин принялся разглядывать присутствующих. Среди сидящих на противоположном краю стола Эгин заметил того самого плешивого пастуха, который в конце весны надеялся разжиться золотишком из отрезанной руки Гларта. «Надо же. Уцелел!»
После разбирательства Есмар отвел плешивого пастуха в Ваю. Там его посадили в голодную яму, из которой его вынули, оказывается, законопослушные соплеменники. Вынули перед самым бегством из Ваи.
Благодаря строгости Эгина пастух, как особо важный преступник, был спасен Вицей впереди всех. А теперь, когда сбежавшие из Ваи жители вновь возвратились на Медовый Берег, заручившись милостивым разрешением аютцев жить там как и прежде, он возвратился вместе со всеми. Только никому уже не было дела до его преступления в уезде, пережившем неистовство девкатра, подземные игрища шардевкатранов и разгул костеруких.
нараспев декламировал Сорго, то и дело запрокидывая голову далеко назад.
Эгин встрепенулся. «Чего-чего? „Мужества зверского“? Или я ослышался? И про „Шилолову мать“, кажется, было?»
Но переспросить он не решился – за столом царила такая чуткая тишина, какую нечасто встретишь и в Алом Театре. Сорго удалось тронуть сердца слушателей. Эгин чувствовал: если сейчас он издаст хоть звук, его зашикают как невежу.
Эгин бросил взгляд на невесту, на голове которой красовался трогательный венок из васильков и ромашек, – Лорму распирала гордость, на глаза девушки набегали глупые, радостные слезы, которые она не находила нужным утирать.
Барыня Хена, переодевшаяся по такому случаю в варанское платье с плеча Сиятельной княгини, сидела по левую руку от дочки с тем блаженнейшим выражением лица, какое бывает у горцев, когда они вспоминают о Стране Обильной Еды, в которой будет только еще больше счастья, а потом еще больше еще большего счастья.
Эгин отвернулся. Подглядывать за счастливыми людьми – все равно что подглядывать в щели нужника.
Горцы и те хранили почтительное молчание, хотя даже Снах и его бойцы, поднаторевшие в варанском говоре за последние недели, не понимали ничего, кроме отдельных слов. (Правда, когда звучало имя Лагхи, а оно звучало с той же частотой, что и слова «вино», «хорошо» и «счастье молодоженам!», они заметно оживлялись – за гнорром здесь определенно скучали.)
Была у задумчивости горцев еще одна причина. Перед тем как привести Детей Пчелы на гулянье в развороченную Ваю, Хена недвусмысленно дала им понять, что если они вынесут свой воровской кодекс доблестей за пределы кедровых рощ, ей придется подать в отставку. Горцы, сидевшие за столом, были озабочены решением головоломной задачи. Как украсть что-нибудь, что само просится в руки, и при этом не рассердить Сестру Большой Пчелы?
Эгин невольно улыбнулся этому «очень собой впечатляющи». Сорго, конечно, имел в виду варанский флот под предводительством Альсима. Правда, флот прибыл в Ваю к шапочному разбору, даже к самому окончанию шапочного разбора. То есть через неделю после десанта южан и выхода девкатра. И, естественно, никакой «подмоги», воспетой Сорго, собой не представлял. Но чего только не наплетешь в хвалебной оде!
Как сказал по этому поводу Альсим, «История еще оценит нас как победителей девкатра, спасителей Медового Берега и усмирителей Юга». И, похоже, Альсим был прав. Тенденция имелась. Но не было за столом ни Альсима, ни Лагхи, чтобы разделить с Эгином эти соображения.
«Сейчас они уже в Пиннарине», – подумал он.
Имя столицы вонзилось в самое беззащитное, мягкое подбрюшье его души острейшей ледяной иглой, ибо в нем, словно маленькая шкатулка в большой, содержалось другое имя – Овель.
С этого момента Эгин совсем перестал слушать поэтические всхлипывания Сорго. Его мысли пустились юркими дельфинами вослед кораблям Свода. Пустились в столицу, где Овель, незабытая чужая жена, прогуливалась по Террасам, вышивала крестом, беззастенчиво лопала сладкий щербет и, возможно, иногда вспоминала о нем.
Смежив веки среди всеобщего веселья, Эгин думал о том, что ради этого «иногда», ради этого «возможно» нетрудно пройти весь путь от Медового Берега до Пиннарина пешком, с посохом и переметной сумой на плече.
Ради него можно инкогнито вернуться в столицу и простоять на краю скалы с видом на Буковую Горку, место замужнего заточения Овель, сутки, двое, неделю.
Ради этого можно научиться летать и принимать облик Лагхи Коалары, разыскать ключи от Империи Сна, чтобы властвовать хотя бы над ее ночами. Для того чтобы отобрать у гнорра эту каштанововласую девушку, не жаль трех, пяти, десяти лет.
Издалека донеслись переливы аютских труб. Во временном лагере Гиэннеры, который был разбит выше по течению Ужицы – поближе к Большому Суингону, горцам и их меду, – отходили ко сну лучницы, заступали на посты ночные дозоры. В объятиях своего странного мужа постанывала, должно быть, любвеобильная Куна-им-Гир, военный комендант Медового Берега. Мысль об аютцах вернула Эгина к реальности.
