как куропатка. Инспектор встал на колени и, собравшись с духом, выглянул в разбитое вдребезги окно. Даже сказать тебе не могу, какое чувство у меня возникло, когда я увидела тебя стоящим так на коленях, а из окна на лицо твое падал свет дня, я думала, как ты величественен и все такое, как жанна д’арк, осененная благодатью святого духа в голове ее, когда сидела она в застенках мрачного своего подземелья. Потом ты схватил меня и шепотом, звучавшим как крик, произнес:
– Мне кажется, у него кончились боеприпасы. Он пошел за ними в дом. Поторапливайся! Тебе нельзя здесь оставаться. Ты уедешь отсюда вместе со мной на мотоцикле!
Мы улепетывали оттуда во все лопатки. Я упала в грязь, когда бежала к мотоциклу, потому что книга заклятий очень громоздкая, а мне, как вы прекрасно понимаете, не хотелось там ее оставлять. Но ты поднял меня, мой принц, ты поднял меня с земли. Ты прижал меня к себе, прямо к животу своему, чтоб спасти меня от пищали брата, и мне сразу стало тепло между ног, там все затрепетало, и так мне стало хорошо, а когда твой боевой конь изрыгнул гром и пламя, у меня возникло такое чувство, будто меня смыло восхитительным пьянящим порывом, и настежь распахнулись ворота, ведущие в царство твое.
Если память мне не изменяет, прогрохотали еще два взрыва, которые мы едва расслышали сквозь громовой рокот твоего скакуна, потом раздался третий и последний, и после этого даже толком не могу описать, как я поняла, что произошло, потому что все случилось мгновенно, ты поднес руку к шее, будто тебя ужалил слепень, конь твой потерял голову, все вдруг волчком завертелось, и я стукнулась бестолковкой о землю, не спрашивайте меня как. Когда в конце концов я очнулась, колеса мотоцикла продолжали вращаться в воздухе сами по себе, потому что он лежал на боку, а шум, который от него исходил, вы бы, наверное, приняли за вопль отчаяния. И я увидела рядом на земле тебя, рука твоя сжимала горло, я смотрела на то, как кровь ритмично пульсирует меж твоих пальцев, не знаю, сколько времени прошло перед тем, как взор твой угас, ты не смотрел на меня больше удивленно и с мольбой взглядом существа, сбитого нежданным ударом, взгляд твой остекленел, глаза стали пустыми провалами, я склонила голову тебе на грудь и так горько заплакала, что ни в сказке сказать ни пером описать.
Должна вам сказать, что, когда я в конце концов подняла голову, скакун перестал завывать, а я как бы заново стала обретать представление о том, что творится вокруг. Мне стало ясно, что мечты наши были явью только для того, чтобы дать нам понять, насколько они мимолетны, и оставить на языке привкус сгустка крови, и потому прямо посреди поля я взяла в руки свою книгу заклятий и карандаш, бывший при ней неизменно, как нитка при иголке, потому что настоящий секретариус никогда не уклоняется от обязанности называть вещи своими именами, в этом и состоит его роль, и подумалось мне, что жизнь меня уже достаточно наказывала, не хочу я больше ничего лишаться, как францисканцы или мулы с подернутыми поволокой глазами, и доходить до того, чтоб лишать себя своих кукол из праха, я имею в виду слова, потому что мы лишены всего, что не можем выразить словами, как могла бы сказать Справедливая Кара, если б только она могла говорить, и это сущая правда.
Что же до братца моего, надо отдать ему должное, он продолжал суетиться, будто все шло своим чередом, будто все еще имело какой-то смысл, это, я думаю, из-за его причиндалов. Вот невидаль! Время от времени я бросала на него взгляд, не презрительно, а, жалея его за то, что он повредился головой, опаленной безумием и густо нашпигованной религией. Он недавно отправился копать яму у сосновой рощи, и теперь она уже была вырыта. Потом брат вернулся и стал беспрестанно рыскать по дому. Он взял нож и отрезал кусок веревки, подпругой обмотанной вокруг лошади, чтобы привязать мешок с папиным трупом, голову вам даю на отсечение. И тут я вдруг заметила первые клубы дыма, поднимавшиеся от библиотеки, куда братец ходил минут двадцать тому назад, уж не знаю зачем. Я склонила голову, продолжая писать. О том, что с нами происходит в настоящий момент на земле этой грешной.
Спустя буквально несколько мгновений я увидела, что он снова приближается, но на этот раз он шел в моем направлении. Не скажу вам, что я и вправду испугалась, потому что теперь мало что удерживало меня на планете этой окаянной, где, по сути дела, все нас цепями сковывает, а когда мы эти цепи теряем, сущее уже не имеет больше особого значения. Справедливая не стала бы со мной в этом вопросе спорить. Если у меня самой еще и были хоть какие-то оковы, то только те, что таились внутри меня, то есть, те, которые вот уже скоро на протяжении двух времен года связывали меня с моим животом. И я сказала себе: пока так оно и будет…
Что же до того, что мой братец мог теперь и со мной сотворить, ну, что ж, я так на него взглянула взглядом своим, в котором молнии сверкнули, что мало не покажется. Он махнул на меня рукой, как будто послал меня к черту или куда подальше, потом вынул из кармана маленький кусочек вселенной, дряблый и склизкий, и швырнул мне его в лицо. Я бросила взгляд на траву, хотела посмотреть, какой подарочек он мне на этот раз уготовил. О, господи! Даже нашу единственную игрушку лягушку он перевел в состояние бренных останков. Брат тем временем пошел прочь в направлении папиного трупа. Он с трудом потащил его к яме, потому что, если в теле уже никого нет, оно становится очень тяжелым, и, как давеча мне обещал, бросил он папино тело на дно ямы, которую только что выкопал, а потом сверху водрузил крест, смастеренный мною вчера утром. Такие вот дела. На всем, можно сказать, крест поставил.
Или так мне тогда подумалось. И кого же это, скажите на милость, я тут увидела, появившегося ниоткуда возьмись и огревшего меня клюкой своей по хребтине? Правильно вы решили – то был нищий. Надо же такому случиться! С глумливой усмешкой своей похотливой он повизгивал, как собака от радости, это у него, как мы знаем, была такая манера самовыражения. Я так и не отрывалась все это время от книги заклятий, лежавшей рядом с останками моего суженного, глаза которого глядели пустыми провалами, а нищий тем временем стал щекотать мне ребра концом своей палки поганой, чтоб ей пусто было. В чем провинилась я пред отцом нашим небесным и пресвятой богородицей? Он повалился на меня и прижал к земле всем своим весом, с места мне не сойти. Рыло свое мерзкое все норовил мне к лицу прижать, невыносимо воняя гнилой дрянью, которую сожрал намедни, волокна тухлого мяса смердели у него в зубах. Он корчил рожи и все норовил мне веки вывернуть и губы, как папа заставлял нас то же самое делать с ним самим, когда был еще жив, можно было даже подумать, что он специально надо мной измывается, чтобы отыграться за то, что мы с ним раньше вытворяли. В конце концов он задрал мне юбку и стал на мне елозить и корячиться, как брат со своими причиндалами, я даже закричала не своим голосом, стала брата звать на помощь, но, вы сами понимаете, что из этого вышло. Братишка вернулся и подошел к лошади, я хорошо его видела и скажу вам по совести, гореть братцу моему в геенне огненной ясным пламенем, если он еще не там до сих пор, потому что только послушайте, что он вытворил. Он поднял свое ружье, упер дуло в челюсть лошади, которая и без того уже обессиленная, так согнула передние ноги, что почти на земле лежала, и выстрелил, просто ужас! На какой-то краткий миг вокруг него взметнулся столб желто-красно- синеватого дыма, и звук донесся такой, будто градины скопом посыпались. Лошадь обмякла, как мешок. Именно в этот момент на дороге у самой рощи появились лукавые прохиндеи, плотно сбитая кучка ближних, которые шли к нам напрямки от самого села. Ничего другого от них и ждать было нельзя.
Братец ударился в такую панику, что пальнул в них из ружья. Потом, бросив пищаль на бренные останки нашей лошади, он с головокружительной скоростью покинул поле боя, и хватит. А нищий встал с меня, натянул штаны, не причинив мне, к счастью, никакого ущерба, да прославится имя твое во веки веков за ниспосланную мне милость, и захромал от меня прочь на культе своей деревянной в их направлении, махая руками лукавым прохиндеям, как будто он невинен, как агнец божий, и так рад их появлению, что его прямо до трясучки проняло, шакала этого позорного. А я тем временем, улучив момент, воспользовалась ситуацией и со всех ног поспешила укрыться в склепе вместе со Справедливой.
До сознания которой, казалось, доходило, что с нами приключились все эти несчастья: я говорила уже вам, что в голове у нее еще теплился разум. Она была в себе, то есть она очень-очень медленно поворачивала свою тяжелую голову направо и налево, издавая долгий, жалобный, монотонный, непрерывный стон – аааааааааа-ааааах, который еле-еле доносился из ее горла. Только раз я раньше видела ее в таком состоянии, и мне тогда было совсем не до смеха, потому что произошло это тогда, когда папа срезал с нее покровы, ножницы у него вдруг соскользнули и поранили ей кожу, которой на теле почти не осталось, и она так же начала голову от боли поворачивать направо и налево, и так же заунывно и тихо тянула свое ааааааааааааааах, а папа плакал, потому что его терзали угрызения совести, а потом минуты две он нежно и бережно покрывал поцелуями лоб Справедливой Кары. Я смотрела в окно на лукавых прохиндеев и на нищего, затесавшегося к ним в самую середину, он оживленно подпрыгивал на своей деревяшке, корча из себя героя. Их, должно быть, там с дюжину собралось, мне их даже пересчитывать было противно, вот так. Одному, если я правильно уловила суть дела, ляжку зацепила ружейная пуля,
