– Да, химический. Скажем, по мнению Цирле, некоторые прилагательные можно выразить, показав инопланетянину тот или иной химический элемент в чистом виде.
– Свинец у него будет означать «тяжелый»? А водород – «легкий»?
– Ну да, например. Хотя в качестве «тяжелого» он пользуется долгоживущим изотопом петербургия. Это действительно невероятно тяжелый элемент и такой подход еще можно понять. А вот угадайте, чем Цирле передает прилагательное «широкий»?
– Чем-чем… Может, углеродом?
– А почему углеродом?
– Так ведь углерод, насколько я помню, образует больше всего химических соединений.
– Нет, углерод у Цирле что-то другое означает. Может, «разнообразный», уж не знаю… А вот «широкий» у него… жидкий натрий!
– М-м-м… не понимаю логики.
– Тут я, как подводник, логику как раз усмотрел. Дело в том, что натрий сохраняет жидкое агрегатное состояние в очень широком температурном диапазоне. У него невысокая температура плавления, но зато, расплавившись, натрий не спешит испаряться. Скажем, вода в обычных условиях пребывает в качестве жидкости в температурном диапазоне сто градусов, а у натрия этот диапазон составляет почти восемьсот! Если вы знаете, именно благодаря этому свойству натрий по сей день исправно служит жидким теплоносителем в реакторах подводных лодок.
– Ну конечно… конечно! Однако… Позвольте, но ведь, например, у вольфрама аналогичный показатель куда более впечатляющий! Диапазон его жидкого состояния превышает три тысячи градусов!
– Эм-мо вем-мно, – промычал Бариев (он заново прикуривал потухшую на ветру сигарету). – Но тут я ничего разъяснить не могу. Только Цирле. Вероятно, у него имеются четкие и однозначные ответы на подобные вопросы.
– И что – при помощи таких ребусов ему удалось общаться с ягну?
– Самое поразительное – да. Цирле брал различные вещества и реагенты, демонстрировал их супостатам, показывал им также модели химических формул, а затем проводил ту или иную реакцию. Ну или опыт, если точнее сказать. Он ведь не только реагентами пользовался. Но еще магнитами, ультрафиолетовыми лампами и другими устройствами.
– Ах, так он еще и реакции проводил? Зачем?
Бариев вздохнул.
– Тут уже совсем сложно… Основная идея в том, что различными показательными реакциями и опытами Цирле удалось выразить не только элементарные, как он выражается, качества и свойства, но также и наиболее общие отношения между предметами и существами. Скажем, симпатия – это притяжение двух разнополюсных магнитов. А страсть – горение воды во фторе.
– А горение меди в парах серы? Чем оно отличается? Это любовь? Или так – мимолетное увлечение?
– Вот-вот. С моей точки зрения, азбука Цирле – чистая мистика… Однако факт: ягну не только восприняли его сообщения, но и смогли ответить. В тех же терминах! Вы можете себе представить?
Эстерсон попытался.
В красноватом, зловещем свете шевелятся туши пленных пилотов ягну. Перед ними стоит Цирле, разложив на внушительном столе (не важно, откуда он взялся в фиорде Крузенштерна) все свое химическое хозяйство. За его спиной – суровые автоматчики с оружием на изготовку.
Вот Цирле жестом фокусника достает стеклянный флакончик с желтоватой жидкостью (это первый реагент), термос со вторым реагентом, пробирку с третьим. На выносном экране планшета одна за другой появляются объемные модели молекул.
Цирле насыпает красный порошок в жидкость. Бурлят пузыри, выпадает перьями голубой осадок. На экране тем временем соответствующие модели молекул распадаются, обмениваются атомами, пересобираются в новые соединения.
Затем дипломат берет голубой осадок, смешивает его с черным порошком из пробирки, помещает между электродами вольтовой дуги.
Из компрессора на смесь голубого осадка и черного порошка устремляется струя сероводорода.
Одна за другой трещат вспышки разрядов. Под их воздействием происходит феерически красивая реакция, летят искры, сплетаются струи зеленого дыма и, невидимый глазу, расползается абсолютно нейтральный ксенон, освобожденный от пут алчного фтора.
Экран все больше загромождается моделями молекул, формируя фразу, записанную понятийно- реляционной азбукой Цирле.
«Мы сбили ваши аппараты. Мы сильнее вас. Мы хотим мира» – вот о чем кипят пузырьки, вот о чем танцует зеленый дым.
Ягну, размахивая свободными щупальцами, аплодируют. Затем самый главный паладин ягну, сосредоточенно кряхтя, подползает к демонстрационному столу и, плеснув водой на кусочек калия, говорит тем самым «Мы тоже».
Эстерсон не смог сдержать улыбки.
– Не верите?
– Честно говоря, просто отказывает воображение. Все, что я могу себе представить, выглядит карикатурно… А вы, случайно, не присутствовали на переговорах?
– Нет.
Эстерсон хотел спросить «А кто присутствовал?», но его отвлек нарастающий гул на востоке. Он отступил на шаг в сторону, чтобы плечистая фигура Бариева не заслоняла обзор, и, приставив ладонь ко лбу козырьком, вгляделся в горизонт против солнца.
Что-то приближалось.
– Ну вот и все, – сказал Бариев. – Они появились даже раньше, чем я думал.
– Они – это кто? Я не поспеваю за событиями!
– Эвакуаторы.
Приятная дрожь, которая передавалась корпусу субмарины от главных ходовых механизмов, наполняя тело ощущением жизни и скорости, начала ослабевать.
«Юрий Долгорукий» в последний раз глушил реактор и стопорил машины.
«День Мехр месяца Ардибехешт, то есть 4 мая.
Пишу эти строки на борту русского фрегата «Ташкент». Фрегат только что завершил эволюции и перешел на средневысотную орбиту Серова, естественного спутника Грозного. Скоро корабль примет на борт штаб 4-й дивизии во главе с самим полковником Святцевым, после чего навсегда уйдет из системы Секунды.
Пункт конечного назначения – Земля.
Финальный акт Грозненской драмы нам увидеть не суждено. Здесь следует написать то ли «Все из-за перестраховщика Иванова», то ли «Спасибо заботливому Иванову». Все зависит от взгляда на вещи.
Хочу ли я вечно носить в памяти картину того, как, оставленный экипажем, ушел под воду и там, на глубине, взорвался «Юрий Долгорукий»? Картину, свидетелем которой я не стал благодаря Иванову?
Желаю ли наблюдать, как горстка исправных «Дюрандалей» Оберучева покинет ледовую полосу и перелетит на авианосец, присланный русским командованием? И как одна за другой будут подорваны в фиорде Крузенштерна остальные машины, непригодные к немедленному перелету?
Готов ли я, наконец, увидеть гибель Грозного? Следить за тем, как взрывается Секунда, как мчится с невообразимой скоростью в тридцать шесть миллионов километров в час ее раскаленная оболочка и одна за другой занимаются термоядерным огнем планеты?
Не знаю. Обостренное чувство истории, которым отличаются русские и которое поддерживает их сверхдержаву в неустанном поступательном движении, мне чуждо. А простое человеческое любопытство – чувство слишком неприличное перед лицом глобального исторического катаклизма, которым, несомненно, является эта война и масштабы которого я начинаю понимать только сейчас.
Итак, Иванов.
Товарища Иванова следовало бы назвать человеком, излучающим вселенскую усталость. Но поскольку усталость, как и другие формы дефицита энергии (или, в известном смысле, энергии отрицательной),
