уверен, что та проникла на борт «Стрекозы» и вообще затеяла весь этот трудоемкий обман ради него одного. Не зря же она целовала его тогда в раздевалке с такой жертвенной страстностью!
О да, он был польщен!
Отыскать местонахождение гауптвахты, где, если принимать всерьез угрозы Поведнова, должна была томиться военврач Любава Мушкетова, для Комлева оказалось нетрудно.
Для этой цели ему достало планшета, подсоединенного к информационной сети тяжелого авианосца «Слава», и своего индивидуального кода.
К счастью, уровень допуска сотрудников отдела «Периэксон» был достаточно высок для того, чтобы хозяйничать в электронном двойнике авианосца как у себя дома. И едва выдалась свободная минута, он отправился по найденному адресу – вторая палуба, отсек 7, проход «Правый-1».
– Я из отдела «Периэксон», – представился Комлев, протягивая рыжеволосому, щедро усыпанному веснушками вахтенному мичману свой пропуск. – Прибыл сегодня, на «Стрекозе», со штабного корабля «Урал». Здесь содержится Любава Мушкетова?
– Черненькая такая? Цыганочка? – пытливо прищурился тот. – Здесь, в кубрике номер два.
– Я должен поговорить с ней.
– Что значит «должен»? Не разрешается это! – Вахтенный посмотрел на Комлева с каким-то собачьим, дворняжечьим недоумением.
– Но вы же Поведнова к ней пускаете! – наобум брякнул Комлев.
– Ну… Он же ее дядя… А вы, простите, кто?
– Какая разница?
– Разница есть.
– Я – ее коллега. По штабному кораблю «Урал».
– Ну и что, что коллега?
Разговор зашел в тупик. Проницательный Комлев понял: пора менять пластинку.
– Послушай, мичман… Ты был когда-нибудь влюблен? – Комлев приблизился к вахтенному значительно ближе, нежели это предполагали чисто уставные отношения.
Мичман осклабился и засопел.
– Ну… В жену… Ее Мария зовут.
– Это хорошо. А теперь послушай и пойми меня. – Комлев магнетически впился своим взглядом в янтарно-рыжие глаза вахтенного. – Я в эту девушку черноволосую влюблен по уши. Я без нее не могу жить. Это из-за меня она сюда прилетела. Выходит, из-за меня она очутилась здесь, на гауптвахте. По- человечески рассуди – как я могу с ней не повидаться?
– Понимаю, – послушно кивнул рыжеволосый. – То есть не понимаю, но допустим… Но это по- человечески если. А по-служебному – все равно нельзя.
Комлев вздохнул. Отпрянул, как бы отчаявшись в успехе. Но потом, вроде как что-то важное решив, вновь пошел на приступ.
– Тебя как зовут?
– Веня. Вениамин.
– Вениамин, пожалуйста, прошу тебя, дай мне с ней поговорить. Ну хотя бы несколько минут. Я тебя не как военфлотца, как человека прошу. Ты же знаешь, ее должностной проступок – он очень несерьезный… Это не проступок скорее, а… женский фортель такой. Он совсем в другой плоскости лежит… Ты понимаешь? – Вся фигура Комлева выражала униженную мольбу.
– Ладно. Пусть. Десять минут. Не больше, – сдался веснушчатый мичман. – Обещаете?
– Слово офицера.
Он вошел.
Кубрик была узким, белым, без иллюминаторов. На подволоке – белая сосулька лампы дневного света. Возле дальней стены – койка. На койке лежит, заложив локти под голову, похудевшая и чуточку подурневшая Любава, одетая в форменные штаны и белую армейскую футболку с V-образным вырезом. Ее роскошные волосы заплетены в две косы, перехваченные красными резинками.
Никакой мебели, кроме узкой лавки – «банки» по-военфлотски. Ни стола, ни стула, ни визора. Впрочем, гауптвахта – она на то и гауптвахта, чтобы там раскаиваться, а не под караоке шлягеры орать.
На палубе рядом с койкой – пластиковая миска и кружка. Как видно, остались с обеда.
Любава смотрела в подволок. Лицо у Любавы было бескровным и злым. Но даже такой она вызывала в Комлеве вожделение.
– Здравствуйте, Любава, – сказал Комлев, притворяя дверь.
На его лице играла приветливая улыбка. Не хватало, пожалуй, только цветов. Но где взять эти чертовы цветы на тяжелом авианосце, находящемся в боевом походе?
– Владимир… это вы? Но что вы тут делаете? – Любава, похоже, и впрямь была сильно удивлена. Значительно сильнее, чем предполагали обстоятельства. Улыбнуться она не соизволила.
– Пришел с вами повидаться… Оказать вам… моральную поддержку.
– Мне не нужна моральная поддержка, – твердо сказала Любава, она села на койке и принялась натягивать носки на босые ноги. – Я знала на что шла!
– Если бы я был барышней, я бы наверняка лишился чувств, когда увидел вас, рука об руку с Поведновым выходящей из «Стрекозы»… Вот это был номер! – сказал Комлев ласково.
– Вам-то чего волноваться. – Любава нервно подернула плечом и уставилась в переборку.
Комлев недоумевал. Конечно, зная дикарский нрав Любавы, вряд ли можно было предполагать, что стоит ей лишь завидеть гостя, как она тотчас же бросится к нему в объятия и примется изводить его страстными поцелуями (хотя отчего бы и нет?). Но такого ледяного приема Комлев от женщины, чьи жгучие ласки были еще болезненно свежи в его памяти, не ожидал, даже прокручивая в уме худший вариант развития событий.
– Любавушка, милая, – с мягким укором произнес Комлев, выжидательно застывший на месте. – Вы так говорите, будто я совсем посторонний вам человек.
– Но вы и есть совсем посторонний мне человек! – вспылила девушка. Ее глаза были холодными, красными, сухими.
– Тогда, в раздевалке бассейна, мне казалось иначе… Да, вроде бы не одному только мне. – Комлев многозначительно посмотрел на нее.
«Да вспомни же, вспомни, дурочка моя ненаглядная, как ты брыкалась, сидя у меня на коленях, как стонала, обмирая от счастья и похоти!»
Как видно, вспомнив нечто очень похожее, Любава вздрогнула и подавленно опустила глаза. Ее дыхание участилось. Лоб прорезала озабоченная морщинка. Уголки губ поползли вниз.
– Я хочу знать, что произошло, Любава, – увещевательно продолжал Комлев, осторожно приближаясь к ней – так приближаются к раненому, озлобленному животному. – Вы больше не хотите со мной говорить?
– Угадали. Не хочу! – Любава подняла на него яростные, бесчувственные глаза. – Я не хочу с вами говорить!
– Ну можно я хотя бы сяду? Я, признаться, очень устал от этих перегрузок! – Комлев указал рукой на место рядом с Любавой. У него еще теплилась надежда, что если она допустит хотя бы беглый телесный контакт, если только она его допустит, его нежные понимающие руки вернут мир и гармонию в их едва завязавшиеся отношения.
– Если устали, так уходите! – нервически взвизгнула Любава.
– То есть сесть нельзя, так?
– Так. Я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы вы сидели рядом со мной!
Комлев вздохнул. Он встал у противоположной переборки, прислонился к ней спиной и, запрокинув голову, безвольно вытянул руки вдоль тела. «Как на расстреле…»
А ведь и впрямь: чем-то вся эта сцена неуловимо напоминала экзекуцию.
– Не понимаю, что на вас нашло, Любава, – тихо сказал Комлев.
– На меня ничего не находило! Я такая, какая есть. И другой я уже не стану!
– Любава… Не кричите…
– Кричать – право любого человека, сидящего на гауптвахте. Стены здесь подбиты звукопоглощающим
